— Насос!
Возле конвертора заработал мотор, и в правой стороне заклубился теплый тяжелый пар.
— Еще! Еще! — кричал Шергов, кулак его дрожал, голос срывался от возбуждения, так кричат на футбольных матчах обезумевшие от азарта болельщики.
— Стоп! Второй шланг! Насос!
Кто-то невидимый Николаю Васильевичу дернул за тонкий стальной трос, и вверх взмыл шланг с оплавленным наконечником; и сейчас же заработал другой насос.
— Еще! Еще! Стоп!
И от конвертора прозвенело лихо, отчаянно:
— Сливать?!
Вот это-то и было самым главным: насосы уже не брали воду, а осталась она в чаше или нет — не определишь, и надо было рисковать, тянуть нельзя, еще немного, и металл не сольешь.
Наступила странная тишина, цех был наполнен звуками, но они не воспринимались слухом, а только эта тишина, тревожная, напряженная, и в нее вошел тяжелый шерговский выдох:
— Давай…
И показалось, будто с этим выдохом Шергов как бы прижал своей тяжестью железные плиты, и они подались под его ступнями.
Чаша конвертора начала медленно наклоняться; взрыв, если осталась вода, мог последовать в любое мгновение, и Николай Васильевич как зачарованный смотрел на движение чаши, не в силах шевельнуться; он видел впереди себя напряженные плечи Шергова, словно он помогал движению чаши, и вот в это-то мгновение Николай Васильевич почувствовал как бы некое слияние с Шерговым, будто стремительно проник в его состояние души и ощутил то же, что и Шергов: упоение риском, острую сладость преодоления смертельной опасности, вытеснившие из сознания страх.
Чаша наклонилась, и было видно, как трескается почерневший шлак, обнажая темно-красные щели, глыбы скользнули вниз, дымя и выбрасывая вверх искры, и открылось ослепительно белое кипение металла. Теплое дуновение донеслось до Николая Васильевича, снимая напряжение. Все.
Шергов осел, плечи его сразу заострились, на спине под рубахой резко обозначились лопатки, и в этом месте расползлись потные пятна; не дожидаясь, пока сольют металл, он прошел к стойке, где на крюке висел его пиджак, перекинул его через руку и пошел к выходу, лицо его было землистым.
Все последующее разыгралось в директорском кабинете. Когда Николай Васильевич туда добрался, вокруг длинного, покрытого зеленым сукном стола сидели несколько человек, понуро опустив взгляды, кто барабанил пальцами по столу, кто постукивал спичечным коробком, кто просто оглаживал ладонью поверхность сукна, а поближе к директорскому столу стоял грузный человек с курчавыми седыми волосами, обрамлявшими лысину, он был красен и потен, а на лысине след машинного масла; это и был начальник третьего цеха, и Шергов обращался к нему, прохаживаясь вдоль стола, и Николай Васильевич только сейчас заметил свежую ссадину на щеке директора.
— Ты сколько людей мог покалечить? — глухим, тяжелым шепотом говорил Шергов. — Тебя же под суд надо… Ты понял? Под суд! Ну, что молчишь?! — И внезапно голос Шергова взлетел на высокую, визгливую ноту: — Говори!
Начальник цеха надулся, еще более покраснел, прогудел глухо:
— Разберем, Антон Петрович… Найдем виновного… Ведь кто знает.
— Да на кой леший мне твой виновный!.. Ты… ты где был, когда вода хлынула?.. Ты почему в цехе не был? А если бы рвануло? А?!.
— Я же должен был в столовую… — пробормотал начальник цеха.
Шергов вскинул руки, стиснув зубы, быстро погрозил пальцем и, задыхаясь, как после бега, заговорил:
— Я тебя знаю… Я тебя знаю… Я знаю… Столовая! Ты! С запахом в цех уж приходил… Свадьба сына была? А?! Я простил тогда… А ведь опасный сигнал, ой опасный. С этого все и начинается! — И внезапно Шергов забарабанил сразу обеими ладонями по столу, плечи его мелко задрожали, лицо покрылось каплями пота, и он уж не кричал, а визжал: — Не дам! Не дам завод губить! За каждый гвоздик спрошу! В нем пота, крови — за века скопилось. За все, за все под ответ!..
Это была истерика, припадок, наступивший как сильная нервная разрядка после тяжкого напряжения в цехе; все сидящие в кабинете замерли, боясь шевельнуться, придавленные гнетом вины перед этим беснующимся человеком, начальник цеха смотрел на Шергова с такой жалостью и такой глубокой виной, что мог и сам повалиться без памяти. «Надо кончать», — жестко подумал Николай Васильевич и хотел уж подняться, чтобы привести в чувство Шергова, как дверь со стуком отворилась, и в кабинет вбежала Надя, раскрасневшаяся, простоволосая, цветастый платок сползал с ее плеч; она единым взглядом своих жгучих глаз охватила кабинет и властно прикрикнула: