Умерла Надежда Тимофеевна тихо, во сне, дома ее обмыли, уложили в гроб, — она написала в завещании своем, чтобы ее ни в какие больницы не отправляли и вынесли из дому, о чем Маша и позаботилась, пока Николай Васильевич, еще не ведая о беде, пропадал в мастерских. Гроб поставили в маленькой комнате, где обычно Надежда Тимофеевна спала, двери в эту комнату были застеклены, выходили в прихожую, и потому, едва только Николай Васильевич перешагнул порог квартиры на Сретенке, как увидел в желтом, туманном сумраке — в комнату просачивались сквозь занавески огни уличных фонарей — покойницу, и в первое мгновение Николаю Васильевичу сделалось жутко. Но стоило ему перевести взгляд, обнаружить в комнате сидящего в углу дивана бледного, уставшего от слез и тихо икающего Митьку, как ответственность тотчас победила в нем, он постарался взять себя в руки и шагнул к сыну, понимая, что первейшая его обязанность в этот миг — привести Митьку в чувство.
Маша стояла у окна и курила, темное платье с глухим воротником обвисло на ее тонкой фигуре, темные волосы, подстриженные под мальчишку, спутались, и этот непорядок еще больше подчеркивал ее усталость; Николаю Васильевичу остро захотелось приласкать Машу, и он бы сделал это, если бы не Митька.
На столике была початая бутылка коньяку, чашки из-под кофе, на тарелке несколько бутербродов с колбасой и сыром, — видимо, оставили те, кто помогал Маше. Николай Васильевич собрался было сказать ей какие-то слова, чтобы выразить свое горе, — а он любил Надежду Тимофеевну, был всегда с ней обходителен, — но Маша не дала ему ничего сказать, спросила тихо:
— Хочешь чаю? Или кофе?
И он понял: так-то лучше, никаких не надо слов, обрушилось на их семью горе, его надо выдержать, вот и все.
— Лучше крепкого чаю, — ответил он.
Маша вышла на кухню, а он стал думать, как лучше подступиться к Митьке, чтобы снять с мальчика напряжение, парень так был влюблен в свою бабку, что с ним все могло произойти. Пока Николай Васильевич размышлял, звякнул телефон. Николай Васильевич немножко замешкался и снял трубку позднее Маши, — телефон был параллельным, один аппарат стоял на кухне, другой в этой комнате, Николай Васильевич это сам устроил, чтобы Надежда Тимофеевна не бегала по квартире, когда звонят. Ему бы, конечно, не надо было брать трубку, коль Маша сняла другую на кухне, но он еще ничего не решил, как быть с Митей, и взял трубку машинально, чтоб занять себя, и тут же услышал мужской голос, удививший его своей мягкой вкрадчивостью: «…Так я подъеду к тебе, как договорились, в девять», — и тут же его перебил холодный голос Маши: «У меня умерла мама».
— Что?!
— Я сказала: у меня умерла мама…
И тогда мужской голос заметался:
— Извини, ради бога. Какое несчастье! Прими мое самое, самое душевное соболезнование. Мужайся… Прости меня. Целую…
Николай Васильевич повесил трубку и посмотрел на Митю, тот по-прежнему сидел, не двигаясь, в углу дивана. «Спокойно!» — сказал себе Николай Васильевич и стал наливать в рюмку коньяк, и когда уже налил, то увидел, что рюмка нечистая, на ободке ее остался след губной помады, но это не вызвало в нем брезгливости, он торопливо выпил коньяк; вошла Маша, он старался на нее не смотреть, а уставился на чашку с засохшим кофейным узором; Маша поставила перед Николаем Васильевичем стакан с крепким чаем, но в самый последний момент рука у Маши дрогнула, и она опрокинула стакан, пролив горячий чай на колени Николаю Васильевичу.
Часа через два им все-таки удалось уложить спать Митьку — Николай Васильевич подмешал в воду небольшую дозу снотворного, надо же мальчику хоть немного забыться, а то доведет себя, — и, как только Митька уснул, они направились в кухню, и там Николай Васильевич спросил, кивнув на телефонный аппарат: