— А ведь, пожалуй, Тимофеич, ты прав! — воскликнул князь.
Под вечер на двор въехал небольшой поезд из трех саней, сопровождаемый дюжиной крепких, хорошо вооруженных молодцов. Привезли они княжескую зазнобу, закутанную по самые глаза в медвежью шкуру. На вторых санях жались друг к другу две девушки, прислуживавшие ей в Москве. На третьих санях громоздились пожитки, а рядом с возницей восседала румяная от мороза Агафья. Михаилу доложили о приезде Марии, и он едва не кинулся на крыльцо, чтоб обнять и расцеловать свою ненаглядную, но сдержался и, как подобает умудренному годами мужу, стал дожидаться, когда ее приведут к нему в горницу.
Мария вошла, розовощекая и озябшая, принесла с собой морозную свежесть и в нерешительности остановилась у двери. Она беспомощно оглядывалась по сторонам, ища знакомое лицо, щурила глаза, привыкшие к дневному свету. А князь, застыв у стены, не в силах сдвинуться или сказать хотя бы слово, молча глядел, как Мария скинула с головы толстый платок, поправила сколотый под подбородком белый шелковый убрус. Вновь оглядевшись, она заметила князя и, ничего не говоря, кинулась к нему. Сдерживая рыдания, уткнулась в его грудь, а он, тяжело дыша, обнял ее за плечи, осторожно прижал к себе, а потом погладил по голове, с которой сразу же соскользнул шелковый платок. Михаил привык, что Мария перевязывает свои темные, пахнущие травами волосы яркой лентой, а ее чело всегда украшает небольшой расшитый мелким жемчугом венец, но тут под платком оказался бархатный повойник, туго стянутый на затылке. Князь несколько мгновений в недоумении смотрел на эту принадлежность замужних женщин, а затем решительно сорвал бабий наряд — тяжелая коса, перевитая алой тесьмой, упала на спину Марии. Отбросив со лба непослушную черную прядь, он стал поспешно целовать ее лицо.
С тех пор Мария обосновалась в небольшом теремке, соединенном крытым переходом с великокняжескими хоромами. В теремке у нее была большая светелка с примыкавшей к ней изложницей, а для прислуги, которая теперь на всякий случай должна была всегда находиться рядом с беременной, предназначалась маленькая каморка. Но на все эти удобства Мария, озабоченная своим состоянием, кажется, не обращала внимания. Прежде всего для нее было важно то, что она рядом со своим возлюбленным и видит его ежедневно.
В Михаиле Ярославиче с приездом Марии что‑то изменилось. Воеводе казалось, что он стал спокойнее и по–житейски мудрее. Быть может, мысль, что вскоре он станет отцом, придала князю уверенности в себе, а возможно, причина была в чем‑то ином. Хотя бы в том, что прошло больше двух месяцев, как князь с наскока захватил владимирский стол и уже успел немного освоиться. В присутствии именитых бояр, придирчиво относящихся ко всему, что бы ни делал сын Ярослава Всеволодовича, заслугами перед которым они не переставали кичиться, Михаил уже не чувствовал себя так скованно, как в первые недели. Он даже поглядывал на них свысока и, нисколько не смущаясь, выслушав их мнение, заставлял поступать так, как считал нужным.
Произошедшие перемены не радовали бояр, которые решили, что смогут без труда обуздать этого «выскочку» и он будет делать все по их указке. Разочарованные, они все чаще вспоминали о Святославе, который, как утверждали знающие люди, подался к литовскому князю Миндовгу.
У этой версии нашлось немало противников, полагавших, что вряд ли русский православный князь захочет иметь дело с человеком, чей отец, до поры никому неизвестный литвин с трудно произносимым именем Рынгольт, собрал свое княжество из кусков земли, захваченных у соседей — полоцких, туровских и смоленских князей. Правда, Рынгольт своими победами так разобидел Ливонский орден, что папа римский объявил против него крестовый поход, а вот сыну, который обосновался в Новгородке, что в Черной Руси, откуда жадно посматривал на соседние земли, Орден оказывает поддержку.
Некоторые владимирские вятшие решили, что сбежавший князь мог найти приют в Муромском княжестве у родных своей жены. Однако им напоминали, что ему вряд ли там кто‑то мог прийти на помощь. Ведь тесть Святослава, муромский князь Давыд Юрьевич, покинул бренный мир без малого два десятка лет назад в один день со своей горячо любимой супругой Евфросиньей. Об их любви в народе складывали сказы, а вот Дочь явно не была счастлива в замужестве, не зря же, едва похоронив родителей, постриглась в монахини. Не остановил ее от такого шага даже малолетний сын, который вырос без материнской ласки под приглядом Святослава.
Только немногие из владимирцев утверждали, что, по их мнению, Святослав кинулся за помощью в Орду. Верилось в такое с трудом. Услышав об этом, кое‑кто даже кидался с кулаками на человека, посмевшего допустить мысль, что. православный князь мог обратиться за поддержкой к поганым, к нехристям.
Воевода относился именно к этим немногим и без особого труда смог убедить князя в своей правоте.
— Ты уверен, что стрый приложил руку к гибели твоего отца, чтоб занять великий стол, но ведь Святослав получил ярлык на княжение у хана, — рассуждал Егор Тимофеевич, — значит, не на Русской земле он будет искать союзников против тебя, а именно в Орде. И, как я мыслю, непременно найдет.
— Ну и что с того? — недовольно спросил Михаил Ярославич. — Тумены ордынские далеко.
— Забыл разве, как они быстро по нашей земле бежали? — возразил воевода.
а как же быть с тем, что ты раньше говорил? Дескать, ханы в наши дела не вмешиваются? — с издевкой поинтересовался Михаил.
— Так оно и было. А теперь не знаю, как поступят, — почесал затылок воевода, — кто скажет, что им в голову взбредет. Захотят, жалобщика живота лишат, а захотят, обидчика к себе призовут, чтоб наказать за своеволие.
— Может, ты, Егор Тимофеич, и прав, но только, думаю, что не захочет хан слабому помогать. У них там, в Орде, сила в чести. Соседи наши пострашнее, но и им — до себя. Скажи на милость, кто решится выступить против великого князя? Молчишь? А я тебе отвечу: никто! — с деланным равнодушием проговорил князь, закончив на этом тяжелый разговор.
Вероятно, Михаилу Ярославичу слишком просто удалось занять Владимир, и поэтому ему совсем не хотелось верить, что его поступок может привести к каким‑то неприятным последствиям, и уж тем более в то, что Орда пошлет на него свои тумены. Такое только в страшном сне могло привидеться. Зачем думать об этом, когда можно просто наслаждаться жизнью и своей властью.
В разговорах великий князь теперь почти не вспоминал о братьях, которым давно было бы пора вернуться в родные края. Он боялся себе признаться в том, что его стала смущать слава Александра, не померкшая за время долгого отсутствия. Михаилу Ярославичу иногда вдруг казалось, что окружающие относятся к нему с почтением лишь потому, что он брат знаменитого князя Невского, а сами ждут не дождутся, когда тот возвратится из Орды, восстановит наконец порядок во Владимирском княжестве и накажет младшего брата за самоуправство. Не смогли отвратить князя Михаила от этих мыслей ни здравицы в его честь, возглашаемые на пирах, ни похвала его уму и храбрости из уст льстивых бояр.
Однако среди всех невеселых дум была одна, которая в последнее время беспокоила его все сильнее и особенно остро тогда, когда он видел Марию.
Московская красавица хоть и располнела, но не потеряла своей привлекательности, и лицо ее было все таким же белым и чистым. Лишь в глазах–омутах не осталось прежнего беспокойства, а были в них какое‑то нездешнее умиротворение, отрешенность от земных забот и всеохватная любовь. Князь смотрел в глаза Марии с незнакомым трепетом, ощущая страх за будущее доверившейся ему женщины и их еще не рожденного ребенка.
«Люди утверждают, что от греховного корня и плод зол бывает, — думал князь, глядя на свою голубку, — но можно ли говорить так о младенце, зачатом в любви?» Вдобавок к одолевавшим его сомнениям походя брошенная воеводой фраза заставила призадуматься и о своей судьбе.
Всего и обронил‑то Егор Тимофеевич, мол, не постигла б тебя участь тестя Святославова, а мысли уж завертелись. Михаил Ярославич знал из рассказов, что князь Давыд немало натерпелся из‑за своей любви к простолюдинке, дочери бортника, даже престол муромский вынужден был оставить. Бояре заставляли князя ради стола отказаться от жены, дескать, ее низкое происхождение знатным муромским боярыням глаза колет, а он все‑таки выбрал Евфросинию. Никак не мог решить Михаил, как поступил бы он, случись с ним подобное. Давыду повезло, ведь не начнись в княжестве усобица, не позвали бы его бояре вернуться на муромский стол.