— Вперед! — крикнул Михаил Ярославич срывающимся голосом.
Еще даже не услышав приказа и не успев перестроиться, конные сотни ринулись с места в карьер, спеша прийти на помощь своим товарищам. В мановение ока вымахали на опушку, где среди догорающих изб остатки дозорного отряда бились не на жизнь, а на смерть с окружившими их литвинами. Не подоспей вовремя свои — все бы полегли.
Увидев вылетевших из леса всадников, литвины, продолжая теперь отбиваться от противника, превосходящего их в силе, начали отступать и вскоре, показав спины, ринулись в сторону реки, куда раньше ушли груженные добычей возы.
Люди Михаила с гиканьем преследовали врага и, настигая, безжалостно рубили, памятуя о том, что литвины обычно предпочитали в плен русских воинов не брать.
Увлекшись преследованием, сотни, кажется, забыли обо всем на свете, радуясь легкой победе, однако, когда достигли берега Протвы, столкнулись с неприятной неожиданностью. Преследуемые скатились вниз, к посеревшему на солнце льду, у которого копошились возницы, готовясь к переправе. Княжеские ратники кинулись вниз за близкой добычей и тут только обратили внимание на темнеющие на другом берегу сотни противника.
Вооруженные люди сначала с каким‑то хладнокровным любопытством наблюдали за бойней, но потом, вероятно, им был отдан приказ, и часть из них очень быстро пересекла ледяное пространство, с ходу вступила в бой. Получив свежее подкрепление, недобитые литвины принялись размахивать мечами с удвоенной силой, выкашивая наседавших на них княжеских ратников. Возницы тем временем, будто вокруг не свистели стрелы и не падали под ноги сраженные воины, спокойно делали свое дело, и вскоре почти все сани переправились на другую сторону.
Все княжеские конные сотни уже оказались втянуты в кровавую сечу, сам Михаил орудовал своим обоюдоострым мечом, из последних сил отбиваясь, словно от надоедливой мошкары, от двух беловолосых воинов. Не приди на помощь Прокша, вовремя заслонивший князя своей могучей грудью, неизвестно, чем бы закончилась эта схватка. Совместными усилиями они расправились с беловолосыми. Облизнув пересохшие губы, Михаил крикнул Прокше незнакомым голосом: «Надо их гнать назад!» Великан понял князя, развернул коня и, словно косой, размахивая огромным мечом, который специально для него в Москве выковал Кукша, стал двигаться к берегу, прокладывая дорогу для остальных и крича громовым голосом: «Гнать! Гнать! Гнать их назад!»
Княжеские сотни оживились, и под их напором литвины стали отступать. Вскоре битва продолжалась уже на противоположном берегу.
Только ночью, растянувшись в шатре на огромной медвежьей шкуре, расстеленной на лапнике, Михаил, понемногу отходя от лихорадочного возбуждения боя, ощущая тяжесть, разлитую по всему телу, осознал, что был на волосок от смерти.
Окажись лед недостаточно крепким, князь со своими ратниками вполне мог бы очутиться на речном дне. Во время сечи он все‑таки обратил внимание на то, что литвины неожиданно стали быстро отступать, и тогда отнес это бегство на свой счет, объяснив силой владимирцев. Теперь же князь понял, что противник, памятуя о сокрушительной победе Александра над рыцарями, просто–напросто во избежание несчастья предпочел побыстрее миновать опасное место. С изрядно поредевшей после боя на берегу сотней Никиты Михаил перемахнул реку в одно мгновение. Гриди старались не отставать от него, но чем дольше шел бой, тем меньше их становилось. Сотня ринулась на врага, проскочила мимо готовившихся к очередному выстрелу лучников, смяв их, сцепилась с верховыми. Конечно, великому князю следовало бы поберечься и ждать, чем закончится сеча, в каком‑нибудь безопасном отдалении, но Михаил никогда — ни раньше, ни теперь — не мог оставаться безучастным зрителем.
Радуясь, что самое страшное позади, Михаил Ярославич перебирал врезавшиеся в память мгновения страшной сечи, в которой полегла едва ли не треть его войска. Погибли многие из тех, с кем он ушел из Владимира в Москву. Никита был сильно ранен, и его, беспамятного, еле дотащили до обоза. Сотни Клима и Боброка дрались неплохо и кинулись преследовать врага, гнали его долго, но в конце концов упустили. Несмотря на то, что какой‑то части литвинов удалось скрыться, воспользовавшись быстро сгустившимися сумерками, князь и все его окружение ощущали себя победителями. Во Владимир умчался гонец с радостной вестью. А через некоторое время в ту сторону потянулись возы с ранеными.
Княжеские ратники расположились на отдых чуть поодаль от Протвы, дремлющей под истоптанным сотнями ног, грязным от крови льдом, на котором чернели недвижные тела. Усталые воины разожгли костры, грелись, готовили еду, стараясь не глядеть на оставленный берег, где копошились, собирая убитых, пешцы, которые догнали своих, лишь когда сеча уже затихла.
Кое–кого из ратников, разомлевших от тепла, сразу сморил сон, другие, достав запасы съестного, возбужденно обсуждали сражение. Сотники собрались у костра, разведенного у княжеского шатра, и тоже говорили о сече.
Сотня Клима, не впутываясь в завязавшуюся на берегу битву, пустилась за отходящими отрядами противника, и теперь он во всех подробностях возбужденно рассказывал князю, как бежали литвины, как старались скрыться в лесу и уходили с дороги в чащу. Михаил молча слушал рассказ, с благосклонной улыбкой глядя на воина, опьяненного одержанной победой. Панфил, сотня которого сцепилась в жестокой схватке с несколькими десятками отчаянных храбрецов, а сам он получил от громилы–литвина страшный удар в плечо булавой, слушал рассказчика без восторга и, когда тот кончил говорить, спросил:
— А сам‑то в лес чего не сунулся? Побоялся, что ли?
— А чего я там не видал, — ответил резко Клим.
— Дубина! Неужто не понимаешь, что дело, всеми нами начатое, вы не довершили.
— Почему ж это не довершили? — вступился за друга Протасий, раздраженно сжимая кулаки. — Гнали литву далече. По–твоему, выходит, надо было до Смоленска их провожать?
— Я такого не говорил, — прохрипел Панфил, — но, думаю, по лесу следовало их поискать да побить. А так утекли они, как вода меж пальцев. Скажешь ли, где и когда они соберутся?
— Чего тут говорить, — со злостью в голосе ответил Клим, оскорбленный словами и тоном старшего по возрасту сотника, которому он не мог при князе отплатить тем же, — в свои земли ушли. От нас отпор получили и теперь не скоро сунутся.
— Поглядим, сильно ли мы их напугали, — ответил Хрипун и стал поудобнее устраиваться на валежнике, демонстративно готовясь ко сну. Про себя он удивлялся тому, что князь не поддержал его и не высказал своего мнения. Панфил отказывался верить в то, что князь не понимает, как опасен недобитый враг.
На странные звуки, доносившиеся из глубины леса, стража, выставленная для охраны отдыхавшего после сражения войска, обратила внимание слишком поздно. За разговорами пригревшиеся у костров люди не расслышали хруста ломающихся веток, не насторожились от громкого фырканья занервничавших отчего‑то лошадей, а когда кто‑то решил отойти за деревья по нужде и заодно проверить, не подобрался ли зверь к коновязи, было уже поздно.
Раздавшийся в предрассветной тишине, нарушаемой богатырским храпом, сдавленный крик прозвучал, кажется, громче боевого рога, звуки которого наполнили морозный воздух мгновением позже. Лишь немногие из княжеского войска успели схватить оружие и добежать до коновязи.
Михаил Ярославич, проснувшись затемно, лежал с закрытыми глазами и думал об отце, о братьях, о Марии. Все вроде бы до сего дня в его жизни складывалось неплохо, и нынешняя победа еще более упрочила его положение. Однако беспокойство, которым наполнялась душа князя каждую весну, снова подкралось к нему, заставив вспоминать страшные испытания, выпавшие на его долю в отроческие годы.