Однако Бахтин не был бы великим мыслителем, если бы закоснел в своем постоянстве: его облик не обладает неизменностью и одухотворяется живым выражением человека, мудро прожившего одну из грандиознейших и безумнейших эпох в истории. Лукач и Бахтин, как теоретики романа, могли бы быть романными героями и действительно были ими, найдя конгениальную себе среду соответственно в мире художественной фантазии Томаса Манна и Константина Вагинова.
ЛУКАЧ и Бахтин, не повидавшись в жизни, встретились в теории. Вернее, это Бахтин увидел в концепции Лукача линию развития романа, с которой его собственная линия резко расходилась. А так как эта встреча-расхождение произошла в 30-е годы, то естественно, что сопоставление двух теорий романа не ограничивалось только рамками философии, но и имело политический резонанс. Тогда, впрочем, между философией и политикой не было принципиальной разницы, да и вообще в марксизме и в марксистской реальности ее быть не должно. И все-таки при взгляде на странное явление полемической и дистанцированной общности Лукача и Бахтина в СССР 30-х годов нам следует если не разделять, то, по крайней мере, различать чисто философский и специфически политический аспекты. Ведь в нашу задачу входит не сопоставление глубинных уровней двух философий романа. Мы хотим сравнить обе концепции в их отношении к соцреализму: Лукач был одним из его главнейших теоретиков, критическое отношение Бахтина к соцреализму подразумевалось всей системой его взглядов.
Мне часто приходилось оспаривать интерпретацию соцреализма как упрощенно-грубой пропагандистской формулы, изобретенной Сталиным и его идеологами. Бесспорно, социалистический реализм есть составная часть сталинской и послесталинской идеологии. И, тем не менее, соцреализм не возникает лишь по требованию сверху или в силу преемственности с советской «пролетарской» культурой 20-х годов - он имеет два важных теоретических источника, весьма отдаленных друг от друга: старую теорию «богостроительства» и гегеле-марксистскую философию истории, в частности, литературы и искусства. Проводником первой линии был главным образом Максим Горький, доклад которого на Первом съезде советских писателей (1934) перекликается с «богдановскими» идеями, которые были свойственны молодому Горькому и составляли идеологическое ядро автора «Исповеди». Другая тенденция, положенная в основу теории социалистического реализма, разрабатывалась, как известно, группой «Литературного критика», «мозгом» которого были Михаил Лифшиц и его друг Дьердь Лукач.
Для историка идей интересно увидеть, как эти линии - богостроительство и гегеле-марксизм - сливаются воедино в 30-е годы, «героический период» социалистического реализма. Здесь мы ограничимся рассмотрением того, как внутри этой непростой идеологической операции Бахтин противопоставил себя Лукачу. И постараемся выявить глубокие причины такого расхождения.
У марксиста Лукача, решительно отошедшего от юношеского идеализма, сохраняется, однако, принципиальная этико-интеллектуальная, если не этико-религиозная преемственность с этим периодом, выражающаяся в тоске по целостности. Если бы потребовалось краткой формулой охарактеризовать духовный тип личности Лукача, достаточно было бы двух слов: Целостность и Объективность. Его терзало стремление преодолеть все фрагментарное и субъективное, для того чтобы слиться с Целым в его объективности. Он, в молодости увлекавшийся эккартовским мистицизмом, а затем, по свидетельству Эрнста Блоха, едва не ушедший в монастырь, «обратившись» в марксизм и оправдывая революционный террор, нашел в Истории своего «рационального» Бога, и коммунистическая партия стала для него своего рода религиозным орденом.
В «Теории романа», созданной в период отхода от идеализма и перехода к марксизму, эта страстная жажда целостности выражена в форме ностальгии по потерянной Целостности докапиталистического мира, в частности, эллинской античности, в соответствии с характерной для немецкой мысли модели культуры. Если не ошибаюсь, категория целостности в этико-нормативном смысле впервые используется Лукачем в полной мере именно в «Теории романа», при определении эпоса как романного фона. Лукач говорит об «универсально-исторической стадии эпоса», то есть эпохе, в которой «бытие и судьба, авантюрность и завершение, жизнь и сущность (…) понятия тождественные». Роман открывается для исторического понимания, поскольку противостоит эпосу: «Эпопея и роман, как две объективации большого эпоса, отличны между собой не несходством творческой интенции, а различием философско-исторической реальности, которая предлагается им как материал для обработки и объект изображения. Роман - это эпопея эпохи, в которую широкая целостность жизни уже не ощущается, в которую имманентность смысла жизни стала проблематичной, но, тем не менее, стремится к целостности». Гегелевская формула романа как «буржуазной эпопеи» окрашивается фихтеанскими тонами: эпоху романа (и буржуазии), то есть современную эпоху, Лукач определяет термином Фихте - как «эпоху завершенной греховности». Этому понятию Лукач дает и свое определение: «Роман - это эпос покинутого богами мира».