Мы, конечно же, до самого последнего момента держимся предельно сдержанно, словно все под контролем и мы просто едем ко мне домой действительно выпить шикарного французского вина или марокканского кофе, который я потрясающе умею варить, и под это дело прослушать беспрецедентно обойденный вниманием альбом группы The Doors.
Естественно, кофеварки в моей квартире не оказывается в принципе, нет даже ни грамма кофе, а из музыки нас встречают разве что булькающие звуки потекшего крана и шелест тараканов за плинтусами.
Отворив дверь своей окраинной берлоги, я пропускаю девушку вперед. По-женски изящно проскользнув внутрь, она аккуратно сбрасывает свою сумочку, ботильоны, обутые на босу ногу, и, пройдя несколько нежных шагов, присаживается на корточки, чтобы изучить нечто лежащее у меня на журнальном столике. Ее платье как-то вздымается и оголяет ее потрясающе длинные и красивые ноги. И почему все всегда так банально?
Мне вдруг становится как-то больно в области паха, и я понимаю, что у меня никогда еще не было столь мгновенной и сильной эрекции. Истошно выдохнув сквозь разом обсохшие губы, кто-то из меня сипит: «какие у тебя…».
Аня оборачивается и сразу же понимает, что кофеварки у меня действительно нету. Осознавая, насколько сильно я сейчас нуждаюсь в женской ласке, она быстро подходит и, обхватив обеими руками, впивается в меня всем своим естеством – страстная женщина.
Никогда раньше у меня не было такого крутого траха.
Мы совокупляемся как кролики, пока, наконец, в доме не остается неиспользованных презервативов. Происходит эпохальный момент – я все еще хочу ее, но не могу. Злая жизнь, очень злая.
Спустя какое-то время, смирившись с тем, что все в мире, даже такое восхитительное действо как прерванный половой акт, заканчивается, мы слегка привыкаем различать друг друга в темноте и укладываемся в обнимку.
Мягкие шторы уже начинают пропускать ультрафиолет, а я лежу с широко закрытыми глазами и обнимаю прекрасное существо, которое каким-то образом согласилось скрасить одну из моих тысяч молодых ночей.
Часы пробивают четыре утра, мозговая активность в моей голове, если верить научному подходу, приближается к максимальной. Тысячи нейронов прокладывают мне путь к великому познанию всего сущего. Я лежу, а в моей голове выстраивается бесконечное количество версий и теорий, почему же все-таки все так, как оно есть. Меня не покидает острое чувство, что я практически добрался до истины. Чрезмерно приятное ощущение.
Мне становится доступно знание, что все, абсолютно все живые твари в этом мире хотят безвозвратно отдаться в лоно любви и ни о чем больше не думать, просто продать себя без остатка во власть этой бешено кипящей силы. Но любви не существует, а значит ты в лучшем случае отдашься чьим-то корыстным интересам. И почему-то именно в этот момент ко мне приходит предельно четкое осознание того, что я, пожалуй, никого не полюблю в этой жизни. Совсем… никогда… никого…
Краем глаза на своем прикроватном столике я вижу томик Маркеса про сто лет одиночества.
По всем собранным за все существование человечества знаниям выходит, что это слово из шести букв – всего лишь собирательное название всего самого возвышенного, что может произвести своим организмом человеческое существо. Но результат на практике редко превосходит ожидания, а любовь на практике редко оказывается взаимной и уж тем более продолжительней трех лет Бегбедера. Зато сколько боли!
Если снизойти до бренной земли и говорить более приземленно, то модели ситуации все равно ведь две: либо ты находишь меркантильную сучку с мозгами, либо разбиваешь сердце безмозглому наиву. Больно всегда и везде, жизнь ведь боль.