ской Поэзіи. Не понимая ни смысла, ни объема многозначительнаго слова: Поэзія, добрый монахъ просто сказывалъ. своимъ слушателямъ то, что слыхалъ отъ своего учителя. Поэзія его заключалась въ Аристотелевскомъ подраздѣленіи страстей, какъ будто со временъ Аристотеля человѣкъ не жилъ, не открылъ новыхъ міровъ поэзіи , не кипѣлъ новыми страстями , не зналъ иныхъ вдохновеній, кромѣ Греческаго. Надобно прибавить, что и это преподаваніе относилось только къ Латинскому языку и къ его стихотворству. Въ Россіи уже писали тогда Русскіе стихи Кантемиръ и Тредьяковскій, но публика , и тѣмъ болѣе Заиконоспасская Академія не знали о нихъ. Такимъ образомъ Ломоносовъ былъ окруженъ, стѣсненъ, задавленъ Латинью : она была для него языкомъ, поэзіею, ученостью, всѣмъ, по-, тому что въ ней заключалось тогда все.
Въ такихъ обстоятельствахъ насталъ для него экзаменъ 1732 года. Ломоносовъ замѣтилъ необыкновенное волненіе въ училищѣ: Префектъ, учители и всѣ служащіе въ монастырѣ суетились, бѣгали, заботились о порядкѣ, и ласково обращаясь къ ученикамъ, просили ихъ быть скромными, вѣжливыми на торжественномъ экзаменѣ, а болѣе всего упрашивали приготовиться какъ можно лучше къ отвѣтамъ яснымъ, точнымъ, исправнымъ. « Высокопреосвя-
щеннѣйшій Ѳеофанъ, Архіепископъ, обѣщалъ посѣтить нашъ экзаменъ, » сказали наконецъ имъ.
« Не посрамите-же насъ предъ симъ многоученымъ и великимъ мужемъ.
Имя Ѳеофана гремѣло тогда въ Россіи. Этотъ знаменитый мужъ былъ любимцемъ четырехъ Монарховъ Россійскихъ. Кіевскій урожденецъ, сынъ простаго мѣщанина, онъ въ самыхъ молодыхъ лѣтахъ отправился въ Литву, учиться : Кіевская ученость не удовлетворяла его. Имя Рускаго, и еще Греческаго исповѣданія, не было рекомендаціей у Поляковъ, до такой степени, что Ѳеофанъ, называвшійся тогда еще Елеазаромъ, рѣшился выдать себя Уніятомъ, подружился съ Католическими монахами , и даже вступилъ въ братство Базиліанскаго монастыря. Онъ изумилъ Католиковъ своими успѣхами въ наукахъ, въ языкахъ , и очаровалъ ихъ своимъ гибкимъ умомъ, своимъ краснорѣчіемъ, такъ что они рѣшились послать его въ Римскую Академію. .Три года жилъ Ѳеофанъ въ Римѣ ; .наконецъ, увидѣлъ великолѣпную пустоту чужеземцевъ и возвратился въ Россію. Тутъ-то началось его славное поприще. Орлиный взоръ Петра открылъ въ простомъ монахѣ Кіевскомъ будущаго государственнаго мужа. Постепенно приближалъ его къ себѣ Петръ , и постепенно раскрывались въ Ѳеофанѣ новыя способности , новыя средства къ великому подвигу преобра-
зованія, для котораго Петру были нужны люди. Почти во всѣхъ дѣлахъ церковныхъ участвовалъ Ѳеофанъ, и по кончинѣ Петра не переставалъ имѣть большую силу при Дворѣ. Онъ былъ однимъ изъ тѣхъ, которые способствовали возведенію на Россійскій Престолъ Императрицы Анны Іоанновны. Послѣ ея коро? нованія, Дворъ долго оставался въ Москвѣ, а Ѳеофанъ еще долѣе. Въ это-то время случился экзаменъ въ Заиконоспасской Академіи. Архіепискюпъ желалъ быть на немъ, и произвелъ страшное волненіе въ кругу преподавателей тамошнихъ , робкихъ передъ высокимъ саномъ и передъ славнымъ , проницательнымъ умомъ Ѳеофана.
Въ назначенный день, съѣхались въ Академію многія знаменитыя духовныя особы ; явился и Ѳеофанъ.
Странное впечатлѣніе потрясло душу Ломоносова, когда онъ увидѣлъ этого достопамятнаго сподвижника Петра. Незнакомый съ почестями и властями , онъ не понималъ знцчишельности Архіепископа какъ государственнаго мужа : онъ видѣлъ въ немъ только человѣка, глубокаго ученостью и умомъ , испытаннаго трудами и пожертвованіями наукѣ) долго жившаго въ стѣнахъ Рима, и уже славнаго своими собственными сочиненіями. Онъ еще никогда не видывалъ людей знаменитыхъ, историческихъ,
и хотя былъ окруженъ нѣсколько лѣтъ но по какому-то невольному чувству составлялъ себѣ иной идеалъ ученаго мужа. Ему казалось, что онъ видитъ осуществленіе этого идеала въ Ѳеофанѣ. Пылкая душа его и горячій умъ воспрянули: онъ, безъ всякаго честолюбія, изъ одной благородной ревности къ достоинству человѣка, рѣшился высказать всего себя. И надобно было удивляться этому богатому дарованіями юношѣ ! Онъ свободно изъяснялъ на Латинскомъ языкѣ самые отвлеченные предметы; ясно и краснорѣчиво говорилъ о языкѣ Славянскомъ (такъ называли тогда языкъ церковный ) ; удивлялъ всѣхъ слушавшихъ знаніемъ безчисленнаго множества ученыхъ мѣлочей, которыя всегда придаютъ ,такой блескъ школьнымъ экзаменамъ. Греческіе классики были извѣстны ему мало, однако языкъ ихъ онъ зналъ, и вообще явился первымъ по своимъ свѣдѣніямъ, и еще болѣе по изящному дару слова , который блистательно помогъ ему показать пріобрѣтенныя имъ свѣдѣнія.