7*
громко и торжественно запираютъ ихъ осенью льды. »
Онъ ждалъ отдыха чувству при взглядѣ на города, но не умѣлъ отличить ихъ отъ деревень ; ждалъ по крайней мѣрѣ пріятнаго впечатлѣнія подъѣзжая къ Кіеву, и взоромъ искалъ величественныхъ громадъ , подобныхъ сколько нибудь Москвѣ. Но, какъ нарочно, время было туманное, лошадь ихъ выбилась изъ силъ по пескамъ, и везла такъ тихо, что ночь застала путешественниковъ еще на дорогѣ, въ нѣсколькихъ верстахъ отъ Кіева : они въѣхали въ городъ поздно, въ темнотѣ, и не видали ничего, покуда тѣлега не остановилась передъ довольно огромнымъ зданіемъ.
Послѣ долгаго ожиданія, Ломоносова ввели въ какую-то обширную комнату, гдѣ храпѣло нѣсколько человѣкъ служителей. Ему указали скамью и посовѣтовали отдохнуть отъ дороги. .
« Неужели здѣсь опять начну я жизнь , такую-же какъ въ Заиконоспасскомъ монастырѣ?» подумалъ онъ. Но дѣлать было нечего. «Не привыкать мнѣ спать на голой доскѣ, » прибавилъ онъ мысленно, свернулся, , и заснулъ.
На утро его разбудилъ говоръ и стукъ служителей, которые безъ церемоній принялись за свои занятія : одинъ мелъ комнату, другой носилъ дрова, третій постукивалъ, вколачивая
гвозди въ чоботы; остальные выходили и приходили. Спать было не льзя. Ломоносовъ всталъ, помолился Богу, и вышелъ во дворъ. Тутъ увидѣлъ онъ почти то-же, что можно видѣть во всѣхъ монастыряхъ Русскихъ: подлѣ стѣнъ длинные ряды жилыхъ покоевъ, посреди церковь , и вѣчный служка въ своей тѣсной кануркѣ подлѣ воротъ. Пріѣзжій спросилъ объ отцѣ Антоніи; ему отвѣчали, что онъ у Архимандрита.
Тоска запала въ душу Ломоносова. Бродя по двору, онъ думалъ, какъ сходно это начало съ тѣмъ, что видѣлъ онъ въ Москвѣ. То-же сиротство, то-же одиночество среди людей ; холодность и невниманіе одинаковы. « Да гдѣ-же люди, съ которыми была-бы у меня одна мысль, одно желаніе ? » подумалъ онъ и остановился.
— Михайло ! Михайло ! — кричалъ ему знакомый голосъ. Это былъ монахъ Антоній. — Къ отцу Архимандриту ! — сказалъ онъ и движеніемъ руки велѣлъ ему слѣдовать за собой. ч
Дверь въ комнату Архимандрита растворилась: посреди комнаты стоялъ невысокій, худощавый человѣкъ. Проницательные глаза, умная физіогномія, живость во всѣхъ движеніяхъ отличали его. Онъ сказалъ отрывисто :
— Буди здравъ ! Ты изъ Москвы ?
« Точно такъ, Ваше Высокопреподобіе.
— Учиться къ намъ ? Покажи свидѣтельство.
Ломоносовъ подалъ ему бумагу. Архимандритъ прочиталъ ее.
—Ты желаешь вступить въ Большую братію?
« Я желаю учиться здѣсь Философіи, Физикѣ, и Математикѣ
— Ну, да ! Философія и Богословіе принадлежатъ Большому братству. Развѣ ты не знаешь, что учащіеся раздѣляются у насъ на Братію большаго и малаго собранія , Sociales majoris et minoris congregationis. Въ Большое братство вписываются только тѣ , которые обучаются, Богословію и Философіи, а въ Меньшое учащіеся Риторикѣ, Поэзіи и разнымъ языкамъ. Искусенъ-ли ты въ этихъ послѣднихъ знаніяхъ ?
« Пять лѣтъ учился я, почти исключительно этимъ предметамъ.
— Слѣдовательно знаетѣ ихъ?
« Знаю.
— Такъ испытанія не нужно: успѣхи могутъ оправдать твои слова. Черезъ недѣлю назначенъ диспутъ : явись туда, А между тѣмъ поди со своею бумагою къ Префекту Старшаго братства.
Ломоносовъ явился къ Префекту. Тотъ, вмѣстѣ съ Ассистентами, прочиталъ его бумагу,
передалъ ее Секретарю, и черезъ нѣсколько часовъ Ломоносовъ былъ помѣщенъ вмѣстѣ съ Большою братіею.
Новые братья его были всѣ уже зрѣлые юноши; многіе даже болѣе нежели мужественныхъ лѣтъ. Смѣсь ихъ удивила пріѣзжаго сѣверянина : онъ нашелъ тутъ немногихъ чисто-Рускихъ, и множество Малороссіянъ, которые говорили своимъ особеннымъ нарѣчіемъ, смѣшаннымъ съ Польскими словами. Въ большомъ употребленіи у нихъ былъ языкъ Латинскій. Ломоносовъ свободно изъяснялся на немъ , и потому говорилъ съ ними больше по-Латини.
Вскорѣ общество этихъ людей не понравилось ему. Вмѣстѣ съ немногими благонравными , умными людьми , онъ видѣлъ толпу лѣнивыхъ, безпечныхъ, буйныхъ юношей, и все что впослѣдствіи описалъ съ такою истиною Нарѣжный въ своемъ Бурсакt, было передъ глазами Ломоносова. Въ часы отдыха, и еще. болѣе по ночамъ, они выходили на разныя проказы : опустошали огороды, пускались за городъ, пѣли тамъ пѣсни , декламировали — дѣлали многое и хуже. Рѣдко проходило имъ это безъ наказанія, и розги были необходимою принадлежностью ученья для проказливыхъ бурсаковъ.