— Академикъ Бильфингеръ всегда называетъ себя ученикомъ вашимъ , и по его-то особенному желанію отправлены мы къ вамъ.
« Онъ раздѣляетъ моя философическія идеи , это правда , но такой ученикъ можетъ быть достойнѣе своего учителя. Лейбницъ : вотъ общій натъ путеводитель. Не называю его своимъ учителемъ , потому что не вполнѣ раздѣляю идеи его.. . . Но, позвольте мнѣ прочесть письмо. »
Вольфъ распечаталъ письмо Академіи, началъ читать его, и далъ время посѣтителямъ обглядѣть все , окружавшее ихъ. Съ какою жадностію смотрѣлъ Ломоносовъ на все это : каждая книга на столѣ Вольфа казалась ему чѣмъ-то избраннымъ, достойнымъ вниманія мудреца; каждый исписанный листъ представлялъ онъ себѣ символомъ богатыхъ мыслей, и, можетъ быть, какой нибудь счетъ хлѣбника воображалъ глубокимъ математическимъ исчисленіемъ. Кабинетъ Вольфа , впрочемъ , не представлялъ никакихъ ученыхъ принадлежностей, кромѣ книгъ, и больше отличался богатствомъ вещей обыкновенныхъ.
Прочитавъ письмо , Вольфъ сказалъ :
« Академія Петербургская поручаетъ васъ , молодые люди, моему руководству. Съ радостью принимаю на себя эту обязанность и почту за особенную честь содѣйствовать благородному ея намѣренію. Вы имѣли такихъ отличныхъ наставниковъ , послѣ которыхъ мнѣ остается не много труда. Мысль Петра, освѣ-
щенная глубокомысленнымъ Лейбницемъ , долж- . на принесши обильные плоды. Сколько лѣтъ учились вы въ Академической Гимназіи ?
— Два года — отвѣчалъ Ломоносовъ. ,
« Послѣ приготовительнаго ученія , это достаточно. Теперь, какъ я вижу изъ письма, васъ предназначаютъ къ особенному изученію Философіи , Химіи и Металлургіи. »
Онъ всталъ, началъ ходить по комнатѣ , и какъ-бы размышлялъ вслухъ :
« Два, три года надобно посвятить ученію въ Университетѣ ; для Химіи и Металлургіи необходимо сдѣлать нѣсколько путешествій, побывать въ рудникахъ, практически заниматься тамъ, и наконецъ сдѣлать репетицію всѣхъ пріобрѣтенныхъ познаній. Дай Богъ, чтобы все это исполнилось !... Какую часть Философіи преподавалъ вамъ Бильфингеръ ? » сказалъ онъ, обращаясь къ молодымъ людямъ.
— Послѣ общаго введенія — отвѣчалъ Ломоносовъ — онъ изъяснялъ Картезіеву и Лейбницеву системы, опровергалъ ученіе о монадахъ и предуставленной гармоніи ; наконецъ обратился къ вашей системѣ.
« Слѣдственно занимался новѣйшею Философіею. Не говорилъ-ли онъ чего либо о моихъ противникахъ ?
— Онъ упоминалъ о нихъ, прибавляя что они не стоятъ опроверженія.
« Напрасно. Въ Философіи терпимость дороже нежели во всѣхъ другихъ наукахъ. Умъ человѣческій способенъ заблуждаться; но каждое заблужденіе есть опытъ, которымъ должно воспользоваться. Противники мои смѣшиваютъ Философію съ Религіею, и называютъ ученіе мое безбожнымъ. Но истина не боится ни какихъ нарѣканій. Время оправдаетъ меня.
— Оно уже и.оправдало васъ, ученый мужъ!— сказалъ съ жаромъ Ломоносовъ. — Вѣнценосцы удостоиваютъ васъ своею довѣренностью.
« А ученые гонятъ меня со свѣта 1 Да, я много претерпѣлъ за Философію , и примѣръ мой послужитъ новымъ урокомъ для будущихъ философовъ. Никогда и ни что не претерпѣвало такихъ гоненій, какъ Философія. Сократъ выпилъ за нее цикуту; Джіордано Бруно, этотъ добрый мечтатель, былъ сожженъ на кострѣ ; Картезій бѣжалъ изъ своего отечества. За что ? за нѣсколько идей, которыя не нравились другимъ людямъ.
— Общее уваженіе было всегда наградой великихъ трудовъ.
« Но въ самомъ трудѣ, въ самомъ подвигѣ лучшая награда его. Не себялюбіе говоритъ Ч.L 43
это: нѣтъ , я вполнѣ чувствую, напримѣръ, лестное отличіе, которое сдѣлала мнѣ Петербургская Академія, пославши сюда васъ, молодые люди. Но никакая награда, никакое отличіе не могли быть цѣлію моей жизни. Вступая на трудное поприще учености, и особенно Философіи , вы должны знать , что васъ ожидаетъ, прежде всего, борьба съ самими собою и съ жизнію. Чувствуете-ли вы довольно мужества для такой борьбы ?
— Да ! — отвѣчали въ одинъ голосъ молодые люди.
« Это необходимо. Если какія нибудь постороннія причины увлекаютъ человѣка на ученое поприще, онъ лучше сдѣлаетъ, если обратится къ чему нибудь другому. Только душевная твердость и страсть къ самой наукѣ подкрѣпляютъ ученаго. Болѣе нѣтъ для него никакихъ обольщеній.
Ломоносовъ думалъ слышать въ этихъ словахъ свою собственную исторію. Онъ не смѣлъ проронить ни одного слова изъ сужденій Вольфа.