Зал полный. Куда ни глянешь — чернеют фраки, томно белеют оголенные плечи, блестят, переливаются при свете шелковые платья. Перед концертом Мышуга, выглянув в зал, рассмеялся:
— Если бы вы знали, панычи, и вы, ласковые панночки, на что пойдут ваши деньги! — и, заговорщицки подмигнув нам, с удовлетворением повторил — Если бы вы знали!
Концерт Мышуги заметно помог политическим заключенным Смоленской централки.
Добрым словом вспоминали также школу Лысенко киевские рабочие и студенты, высланные в Вологодскую и Архангельскую губернии. Им тоже помогла наша группа. Помню один разговор с отцом после такого «политического» концерта.
— Да, трудный путь выбрали наши хлопцы — нелегко разбить самодержавную скалу. Пусть же сопутствует им удача. Пусть ««и жар, ни холод» не остановят их!
И все беспокоился, не следит ли снова за Микией полиция. А полиция следила. И, видно, не за одним Микишей.
Как-то в февральский вечер 1907 года, когда по всему городу шли повальные аресты, настойчиво затарабанили в наши двери.
— Открывайте! Полиция.
Полиция перевернула все вверх дном в столовой, кабинете. Только случайно не заглянули ретивые держиморды в мою комнату, где как раз находилась солидная партия нелегальной литературы. Во время обыска Николай Витальевич презрительно молчал. Он заговорил лишь тогда, когда с рабочего стола полетели нотные рукописи.
— Осторожней с бумагами, господа жандармы. Я требую. Слышите, требую!
Физиономия пристава (при обыске так ничего и не нашли) стала багрово-синей.
— Собирайтесь! — прохрипел он. — Вы арестованы!
Арест, как и обыск, Николай Витальевич встретил спокойно. Помнится, даже пошутил:
— Хоть высплюсь за все время.
Надел пальто, попрощался со мной и с сестрами.
— А теперь, как водится, посидим перед дорогой.
И столько достоинства было в голосе отца, что даже «незваные гости» покорились. Сердитый пристав и тот присел.
Наутро весь Киев узнал об аресте Николая Витальевича. Отовсюду посыпались протесты. Друзья Николая Витальевича дошли до жандармского управления. Там, видно, поняли, что дело пахнет политическим скандалом.
Как бы там и и было, ордер на арест отменили.
— Вот и тюрьму отведал, теперь я, — говорил среди друзей Николай Витальевич, — стопроцентный подданный их великомордия.
За границей здоровье Андрея Витальевича ухудшилось. Туберкулез не выпускал из своих когтей ослабевшее тело, день за днем убивал легкие.
В 1910 году Николай Витальевич устроил умирающего брата в святошинский туберкулезный санаторий, а спустя несколько недель перестало биться беспокойное сердце врача Лысенко, мужественного большевика, настоящего человека.
Отец до последнего дыхания чтил память брата.
— Моложе был годами, — говорил о«, — а в жизни частенько случалось мне самому учиться у него. Сколько «друзей» настойчиво толкало меня на тесные тропинки слепого подражания образцам западной музыки, а он, брат, неустанно повторял: «Народное творчество — вот твоя живая вода! Народу нужна твоя песня. Для народа живи и твори».
«РОДИНА — РОДЫНА»
Письмо в Полтаву. — Украинский клуб. — Почетные гости (Михайло Коцюбинский, Леся Украинка, Днипрова Чайка). — Царский запрет. — Тарасов вечер в Москве
«Что вам живется плохо, это не диво, ибо кого теперь правительство не прижимает, кроме черной сотни и подобной другой рвани-сволочи?
А и поделом вам, полтавцам, коли вы все дожили до того, что у вас сознательной жизни нет, все вы, филистеры, позапирались в своих усадьбах, позалазили на украинскую крепость — печь, и нет вам дела до всего на свете, только бы вам спокойно и тепло было… Рабы, подножки, грязь! Кормили когда-то ляхов своим мясом, а теперь единое, неделимое кривословие делают, — писал Лысенко полтавчанину Г. И. Маркевичу. Гневно изобличал он своих земляков— премудрых пескарей. — Ни отпора, ни протеста, ни солидарности между собой… Может, остро я скажу, но желчь кипит от лукавства земляков, которые все бросили, отреклись от всего святого и пошли вслед за разбойничьим режимом и кривословием, приспособившись к пирогу государственному и общественному».