Нет, пусть никто не думает, что багаж дочери пробста состоял из незначительных вещей: все было солидно, добротно, хотя, быть может, и без отпечатка парижского шика. Никто за границей не осмелится сказать, что пробст из Вика плохо заботится о своей дочери. Наоборот, по всему видно, что родители ее — люди с достатком, что они пользуются большим уважением на своей родине. Кроме дюжины платьев из шелка, бархата, атласа и крепдешина, в багаж фрекен Раннвейг вложили десять белых шерстяных фуфаек из пряжи, сделанной руками знаменитой пряхи, столько же красных рейтуз, десять сорочек из тончайшего полотна с кружевами, такое же количество панталон из дорогой ткани с рюшами у колен, шесть вышитых лифчиков, шесть вязаных узорчатых нижних юбок, восемь юбок различных цветов, одни из тафты, другие с прошивками и вышивками, семь вышитых ночных рубашек, две пуховые перины, двенадцать простынь, столько же наволочек, обшитых кружевами, двадцать полотенец. Затем еще вышитый праздничный исландский костюм и множество скатертей. (Подушечек, чтобы придать округлость ее формам, не понадобилось, ибо фигура ее была безукоризненна.)
К тому же девушка взяла с собой стихи всех национальных поэтов в роскошных переплетах, саги, включая сагу о Стурлунге, много учебников, чтобы не забывать школьной науки, несколько томов романов и драм видных писателей Скандинавии в кожаных переплетах, псалмы, сборники хоралов, проповеди епископа Видалина, которые подарил ей отец при рождении, и толстую библию. Она захватила шесть увеличенных семейных фотографий в больших рамках и свою собственную, снятую, когда ей было двадцать пять лет, да еще портрет национального героя Иона Сигурдссона и народного певца Халлгримюра Льетурссона, картину Бенедикта Грёндаля — цветок табака, на каждом лепестке которого вписаны имена первых поселенцев Исландии, — и, наконец, распятие.
И теперь, готовая к отъезду, фрекен шла по поселку, заходя в каждый дом и прощаясь с жителями. Почти всюду она оставляла как воспоминание о себе маленький подарок. Для нее было настоящей радостью дарить что-нибудь. Одной женщине она преподнесла шаль, другой варежки, третьей — чулки, детям — винные ягоды, старикам — нюхательный табак. Она не забыла и о собаках, прихватив для них рыбьи головы. Все обнимали ее, молили бога охранять ее на долгом пути, помочь на чужбине. Прощаясь, плакали, и слезы эти были искренни и чисты. Девушка была сердечным другом всех нуждающихся. В каждом доме ее угощали кофе, и она нигде не решалась отказаться. В этот день ей пришлось выпить более тридцати чашек кофе и отведать всяких печений, которые выставлялись на стол, порою черствые или недопеченные, с привкусом- плесени или соды.
— Помни же, ты обещала писать ежедневно, — говорила фру Туридур, стоя в палисаднике под полуденным солнцем. — Если ты не будешь писать, нам придется делать различные предположения о причинах молчания. Дорогая, я знаю, что такое заграница и что означает, когда человек не пишет домой.
Раннвейг повторяла свои обещания писать и писать.
— Пожалуйста, передай самый сердечный привет семье Кристенсенов. От моего мужа и меня. Жаль, что нет в живых старика, он так хорошо управлял своим домом. Я, правда, совсем не знаю молодую Кристенсен, но муж ее — весьма приятный человек. Ты нам, конечно, все напишешь о молодой чете, об их доме и расскажешь им, как замечательно мы живем здесь, — это ведь так и есть. Постарайся при случае прислать мне фотографию жены Кристенсена, но так, чтоб никто не знал об этом. Не забудь передать сердечный привет старой Фру.
Хорош был день в конце бабьего лета. Море и луга сверкали на солнце синевой и зеленью; казалось, что осень с ее мглистым небом еще далека. До чего же был красив родной край, когда с ним прощалась эта милая девушка, которая сама в этот день была олицетворением красоты! Когда вечером, возвращаясь домой, она открывала калитку, ее кто-то окликнул. Это был пришедший из фактории старый приказчик Ханс. Она стояла и смотрела, как он приближается к ней, сутулый, худой, с торчавшими из-под кепки седыми волосами. Сюда, в филиал фактории, он попал из главного управления Трифоли, откуда его прислали в числе прочего инвентаря. Когда приближалась осень и рано темнело, он бродил по поселку, заглядывая в окна, за что его и окрестили крысой. Ходили слухи, что у него водятся вши. У фрекен Раннвейг заговорила совесть: как же это она не попрощалась с ним, как со всеми другими! Бедняга, должно быть, очень одинок. А ведь управляющий говорит, что он вполне порядочный человек.