Но сейчас случилось что-то очень серьезное: Петра Водович никогда не пропускала работу. Никогда не опаздывала. С понедельника по пятницу она садится на первый автобус, потом на шестичасовой поезд, чтобы точно быть на посту раньше всех: безупречная работница. Однако на часах уже почти девять. Кажется, будто она задремала, но Деда трогает ее за плечо и указывает Млике на ее стул.
– Пей, пока горячее, – требует Деда.
Он льет молоко в прозрачную пиалу, и кухню наполняет запах сена и меда.
– Я забыла подоить Дженет? – тихонько спрашивает Милли.
Она прекрасно знает, что сегодня очередь Алмаза, потому что ему нужно с утра пораньше в библиотеку. Но иногда это удачная тактика. Предложить ложную оплошность вместо настоящей.
Петра так резко захлопывает веер, что Милли вздрагивает.
– Думаешь, я из-за коровы работу прогуливаю? – спрашивает она. – Ты хоть знаешь, кто такой Сван Купер?
Ее обычно мягкий и певучий голос сух и бесцветен. Только боснийский акцент и ошибки оживляют вопрос.
Милли мотает головой и, уткнувшись в пиалу с молоком, отпивает большой глоток. От второго ее мутит еще больше, потому что в нем привкус предательства. Кто из двоих стукач? Наверняка Алмаз, в отместку.
– Сван Купер – сын владельца нашей фермы и всех прочих домов в поселке. Смотри на меня, когда я говорю.
«Тупой папенькин сынок», – бормочет Милли, выдерживая карий и все такой же нарочито спокойный взгляд Петры.
– Ты обещала, что драка в школе будет последней. Ты не сдержала обещания. Хочешь, чтобы твою семью выслали, да? Чтобы нам пришлось вернуться туда?
На последнем слове у матери Млики перехватывает горло, и она прижимает ко рту раскрытый веер. Деда шепчет молитву: «Аллах све чуje, све види и све…»[4]
Милли не чувствует ни малейшего раскаяния или грусти. Она вся наэлектризована. Она усиленно пытается расшифровать их молчаливые взгляды, обращенные в прошлую боль, но у нее не выходит. Она родилась здесь, вдали от войны на Балканах, вдали от смертей. «Многих, многих смертей», как сказала ей библиотекарша, когда она спросила, скольких именно. Безымянные трупы, вероятное мужество, о котором молчат, – все это остается для нее загадкой. И отдаляет Милли от своих. Из-за того, что Водовичи отказались жалеть себя и приняли решение никогда не вспоминать пережитых трагедий, Милли кажется, что ей постоянно отказывают в какой-то части ее самой. Как может она понять, что такими воспоминаниями не делятся, если никто ей ни слова о них не шепнет? Как может она быть боснийкой, ни разу не видев Боснии? И пусть Деда считает, что она еще ни до чего не доросла, она все равно мечтает о родной земле Водовичей.
– Я решила поехать туда, – заявляет она.
– Ну, так езжай, – спокойно отвечает Деда.
Он достает из кармана штанов несколько банкнот и кладет перед внучкой.
– Почему ты еще сидишь здесь и пьешь наше молоко?
Милли не знает, как быть. Она думала, что на нее накричат или влепят пощечину.
– Я поеду одна?
– Ты же теперь со взрослыми парнями дерешься. Чего тебе бояться? – отвечает Петра.
Милли скрещивает на груди руки и думает. Конечно, она представляет, как встретится с тетками и дядями и будет упиваться их забавными и жестокими байками. Она даже знает кое-какие имена, почерпнутые в бессонные вечера из бесед с дедом: Йоза-хороший, клоун Милан, Щедрая Аника. Но без Деды и мамы рядом все эти имена мало что значат. Воспоминания о запахах, обо всем, что было, – она хочет прожить это вместе с семьей. Трогать следы от пуль на стенах, пока дедушка рассказывает о храбрости Алмаза. Есть фрукты с деревьев, которые видели, как рос ее отец, и держать за руку маму. Без тех, кого она любит, это «там» теряет свою яркость. И все же Босния сидит у нее внутри, как призрачный орган. Хоть с каждой ее выходкой и повисает этот дамоклов меч: семью вышлют, придется возвращаться в «ту кошмарную страну». Милли навела справки. Сегодняшняя Босния – уже не та Югославия, из которой бежала ее семья. Может, война даже сделала людей терпимее к другим. Она уже собирается привести доводы, но мать шумно вздыхает. На лице ее вдруг проступают тени всех перенесенных за жизнь бед.
– Будь твой отец жив, ты не была бы такой эгоисткой. Ты была бы благоразумной, как Алмаз, чтобы его не расстраивать.
Слова эти сказаны без злости, Петра никогда не имела умысла ранить. Однако подобраны они так, что метят в самое дорогое для Милли. Они бьют в то хрупкое место, где живет что-то безликое, бессловесное, но что Млика называет папой, где она говорит с ним, смешит его и, главное, старается всеми силами, чтобы он ею гордился. «Папа, ты приходишь иногда к Алмазу? Мама говорит, он унаследовал от тебя глаза праведника, а я – руки пройдохи. Я боюсь, что ты выберешь праведника. Хуже – что ты исчезнешь».