— Уважаемый, а вы ведь, кажется, служили в линейном батальоне. Или я что-то путаю?
Судорожно обернувшись, унтер уставился на меня и на всякий случай стащил с головы фуражку.
— Так точно, вашесокородь! Служу и посейчас!
— А что же ты, каналья, арестантов не конвоируешь, а тут ошиваешьси? — ласково спросил я, понимая, что сейчас лицо мое расплывается в сардонической ухмылке.
— Арестантов ныне по губернии поездами возют, вашесокородь! — вытягиваясь во фрунт, пролепетал Палицын. — Оттого условия службы переменились, вашесокородь!
В глазах его я видел смятение: унтер прекрасно понимал, что с таким развязным и независимым видом с ним мог разговаривать только какой-то очень высокопоставленный чиновник, но никак не мог понять, кто я. При этом — я видел это — лицо мое казалось ему знакомым, и это обстоятельство лишь увеличивало панику. Казалось, я мог прочесть его мысли, метавшиеся на неглубоких донцах унтер-офицерских глаз: «Какой-то начальник… Меня знает… А я не помню, кто это! Как к нему обращаться? Превосходительство? Высокородие? Высокопревосходительство?»
Но, не став дожидаться, пока изумление унтера разовьется до болезненной степени, я решил прикончить его более медленным и надежным способом. По набухшим векам, сетке сосудов на крыльях носа и прочим всем нам известным признакам я вскоре понял, что унтер, что называется, зашибает. Что ж, кому суждено утонуть, тот не повесится!
— Ты добрый солдат! — совершенно серьезным тоном произнес я, слегка ударив его набалдашником трости в грудь. — Я благодарю тебя за службу и теперь вознагражу по заслугам. Идем-ка сюда!
И я через неширокую вокзальную площадь повлек его с приземистому зданию с двуглавым орлом над входом. Недоумевающий Палицын покорно поплелся следом.
— Так, человек! — с ходу взял я в оборот содержателя трактира — Вот, видишь этого славного воина? Полуштоф водки ему каждый день. Понял? Каждый день! Плачу за три года вперед. Посчитай!
— Слушаюсь, ваш сиятельство! — угодливо изогнулся трактирщик. — А постные дни вычитать, ваш сиятельство?
— Ты что? Полный год считай! — возмутился я.
Получилось недорого — триста рэ с хвостиком. Я с удовольствием отсчитал сумму и взял за них расписку.
— Каждый раз пусть расписывается, как получит. Приду — проверю! — грозно прорычал я на прощание и поспешил на перрон, где уже гудел паровоз.
Что поделать? Каждому свое.
«По-настоящему коварная и иезуитская месть», — мелькнуло у меня в голове.
Поезд уже стоял у перрона, готовый к отправлению. Это было настоящее чудовище из железа и пара. Паровоз, огромный, черный, с высокой, похожей на самоварную трубой, увенчанной широченным искрогасителем, шипел, пыхтел, окутывая все вокруг клубами белого пара и едким запахом угля. Машинист в замасленной фуражке и его помощник, весь черный от копоти, деловито суетились у топки, подбрасывая в ее огненное чрево уголь.
Вагоны были сильно не похожи на те, к которым я привык в будущем. Они были короткими, высокими, с закругленными крышами, и больше напоминали поставленные на рельсы дилижансы. Вагоны первого класса были выкрашены в нарядный синий цвет и украшены позолоченными вензелями железнодорожной компании.
Я вошел в свой вагон. Внутри он был разделен не на привычные мне купе, а на несколько «салонов» или «отделений». Мой салон был рассчитан на шесть человек. Стены были обиты темно-красным, почти бордовым бархатом, на окнах висели тяжелые шторы с кистями. Вместо кресел — мягкие диваны, стоявшие друг напротив друга. Посередине — небольшой столик красного дерева. Было тесно, но по-своему уютно.
Моими соседями оказались солидный купец в добротном суконном сюртуке, с окладистой, цвета сосновой смолы бородой, его молчаливая, укутанная в шаль супруга, похожая на большую нахохлившуюся птицу, и молодой кавалерийский офицер в щегольском мундире, с тоненькими, закрученными вверх усиками. Последний явно был «рабом приличий» — первый класс был для него слишком дорог, но ехать иначе он не мог — не позволяла «офицерская честь». Как дети, ей-богу…
Прозвенел колокол, кондуктор в форменной фуражке пробежал по перрону, пронзительно свистнув в свой медный рожок. Паровоз дал протяжный, тоскливый гудок, состав дернулся, заскрипел и медленно, набирая ход, пополз из Владимира.
Ехать по местной железной дороге было делом непривычным и поначалу даже пугающим. Вагон сильно качало и трясло на стыках рельсов. Стук колес казался просто оглушительным. Но главное — дым: из трубы паровоза летели целые тучи черной, жирной сажи, которая, несмотря на закрытые окна, проникала во все щели. Через полчаса пути наши лица и одежда покрылись тонким слоем копоти.