Селищев побагровел.
— Тише! — прошипел он. — Вы с ума сошли? Зачем об этом кричать во весь голос⁈
— А почему нет? — Я пожал плечами. — Мы ведь с вами обсуждаем деловую сделку. Вы продаете, я покупаю. Что в этом такого? Или вы стыдитесь своего товара?
— Я ничего не продаю! — Селищев из багрового стал синим, голос его сорвался на визг.
Черт! Да он пошел в отказ! А у меня там за дверьми сенатор с генералом! Так они, пожалуй, решат, что я клоун, пытающийся оговорить честного дворянина!
— Простите? — Я с деланым удивлением поднял брови. — А как же наше вчерашнее милое общение? Вы ведь ясно дали понять, что за сто тысяч готовы «уладить» дело с имением Левицких. То есть, попросту говоря, предать интересы сирот, опекуном которых являетесь, и продать решение суда тому, кто больше заплатит.
Несколько господ за соседними столиками отложили сигары и уже с нескрываемым интересом слушали наш разговор. Селищев это заметил и запаниковал.
— Это клевета! Гнусная, подлая клевета! — зашипел он, пытаясь говорить тише, но от волнения его голос только окреп. — Я честный опекун! Я защищаю интересы несчастных детей!
— Защищаете? — расхохотался я. — Это так вы их защищаете, выставляя их родовое гнездо на торги и требуя взятку?
За дверью в малую гостиную послышался шорох. Наши «свидетели» явно были на месте. Спектакль вступал в свою решающую фазу!
— Послушайте, Тарановский, или как вас там, — Селищев перешел на угрожающий шепот, наклонившись ко мне, — не играйте с огнем. Вы не знаете, с кем связались. За этим делом стоят очень серьезные люди!
— Я тоже серьезный человек, Аристарх Ильич. И мои доверители не любят, когда их водят за нос, — решил я дожать его, используя свою легенду. — Они готов заплатить, но не сто тысяч. Это, знаете ли, форменный грабеж. Я предлагаю вам пятьдесят. Пятьдесят тысяч серебром. Прямо сейчас. И вы завтра же улаживаете все дела и прекращаете эту комедию!
— Пятьдесят⁈ — взвизгнул Селищев, забыв об осторожности и вскакивая с кресла. Его лицо пошло багровыми пятнами. — Да вы смеетесь надо мной⁈ Французы дают восемьдесят! А, по слухам, полученным из очень достоверных источников, реальная цена этой земли кратно выше! И вы после этого ожидаете, чтоб я из-за ваших сибирских чаев и кяхтинских купчих упустил свою выгоду? Нет, сударь, не на того напали! Сто тысяч, и ни копейкой меньше! Или я сегодня же даю согласие господину Мезенцеву! И пусть эти чертовы сироты благодарят Бога за то, что я выхлопотал для них хотя бы пять тысяч отступных!
И в этот момент дверь из малой гостиной, которую Селищев в пылу спора счел надежным прикрытием, с шумом распахнулась. На пороге стояли князь Оболенский, сенатор Глебов и генерал Арсеньев. Их лица были суровы: похоже. им все уже было ясно.
— Что здесь происходит, господа? — ледяным тоном спросил сенатор, и его голос прозвучал в наступившей тишине, как удар молота по наковальне. — Аристарх Ильич, что это за торг вы тут устроили? Какими сиротами вы приторговываете, позвольте узнать?
Селищев замер, как соляной столб. Его лицо стало белее мела, он смотрел на вошедших, открывая и закрывая рот, как выброшенная на берег рыба, но не мог произнести ни слова. Какое-то время страх в нем боролся с наглостью, и последняя, очевидно, подстегнутая выпитым с утра коньяком, взяла верх.
— А вам какое дело, господа? — процедил он, пытаясь вернуть себе самообладание и напуская на себя вызывающий вид. — Это частный разговор.
— Частный разговор? — пророкотал генерал Арсеньев, медленно подходя к нашему столу. Его массивная фигура отбрасывала на Селищева огромную тень. — Торговать судьбой детей-сирот, детей покойного офицера, генера-аншефа, под чьим командованием я начинал служить, — это вы называете «частным разговором»? Значит, сто тысяч за предательство? Сто тысяч за свою честь? Весьма по-божески, Аристарх Ильич. Весьма по-христиански.
Селищев понял, что загнан в угол, и решил идти ва-банк.
— А вы не суйте свой нос не в свое дело, генерал! — окрысился он. — Да, сто тысяч! И что с того? В этом мире все продается и покупается! И честь, и совесть, и сиротские земли! И вы, господа, не лучше меня, просто боитесь в этом признаться!
Это было слишком. Князь Оболенский, бледный от ярости, шагнул вперед.
— Молчать, негодяй! — прошипел он.
Но Селищев, уже потеряв всякий контроль над собой, только рассмеялся ему в лицо.
— А то что? Вызовете меня на дуэль, князь?
И тут Оболенский, не говоря больше ни слова, с размаху ударил его перчаткой по лицу. Хлесткий, унизительный звук пощечины разнесся по всей курительной комнате. Селищев отшатнулся, схватившись за щеку.