На следующее утро сквозь сон я почувствовал, как изменился ритм движения поезда. Стук колес стал глуше, толчки — реже. Я выглянул в окно. За ним в розовой утренней дымке проплывали уже не поля и перелески, а какие-то склады, заборы, фабричные трубы. Мы подъезжали к Петербургу.
Поезд, дав прощальный хриплый гудок, медленно вполз под стеклянный свод Николаевского вокзала. Это оказалось огромное, гулкое, залитое светом здание, совсем не похожее на уютные, почти дачные павильоны Москвы и Владимира. Перроны были полны людей в разнообразной униформе — военных, студентов, кадетов, чиновников, железнодорожников… даже носильщики тут таскали чемоданы и саквояжи в униформе! Все тут было пропитано духом столицы — строгой, официальной, немного холодной.
Мы вышли из вагона и окунулись в вокзальную суету. Носильщики, басовито перекрикиваясь, подхватывали багаж. Извозчики на лаковых пролетках стояли в строгом порядке, не бросаясь на каждого пассажира, а степенно ожидая своей очереди. Все было подчинено какому-то невидимому, но строгому столичному порядку.
Мы наняли извозчика и поехали по Невскому проспекту. И вот тут я по-настоящему ощутил, что попал в столицу империи.
Первое, что бросилось в глаза, — это камень. Мрамор, гранит, кирпич, известняк… После деревянной в значительной части Москвы Петербург казался высеченным из цельного куска гранита. Прямые как стрелы проспекты, фасады огромных доходных домов, выкрашенных в строгие, холодные цвета: серый, охристый, желтый, — бесконечные гранитные набережные, оковывающие темные, свинцовые воды рек и каналов, чугунные решетки мостов, заборов, оград. Выглядело все довольно неуютно, но этот город был построен не для уюта. Он был создан как вместилище власти: для демонстрации мощи, воли, имперского величия.
Второе, что поражало здесь — это вода. Реки, каналы, протоки пересекали его во всех направлениях, отражая в своих темных зеркалах строгое, серое небо и величественные фасады зданий. Над водой висела легкая, сырая дымка, придавая городу какую-то таинственную, немного призрачную красоту. И люди были другими, не такими, как в провинции или даже в Москве: более строгими, сдержанными. На улицах было много военных: офицеры в идеально отглаженных мундирах, юнкера, солдаты гвардейских полков. Много чиновников в форменных вицмундирах, спешащих по своим делам с портфелями под мышкой. Дамы были одеты элегантно, но не так кричаще, как московские купчихи. Во всем чувствовалась близость двора, власти, строгого, иерархического порядка и сильное влияние Европы.
— Ой-вэй, Курила, — прошептал Изя, с восхищением и страхом вертя головой. — Таки это не город, это какая-то казарма! Все ходят строем, все по струнке! Не то что у нас в Одессе!
Мы сняли несколько номеров в дорогой гостинице на Невском, недалеко от Аничкова моста. Из окна открывался вид на проспект, на бесконечный поток экипажей, на знаменитых коней Клодта, вздымающихся на дыбы.
Я стоял у окна и смотрел на этот город. На его строгую, холодную, завораживающую красоту, на шпили Адмиралтейства и Петропавловской крепости, пронзающие серое небо. Здесь, в этих серых гранитных стенах, билось сердце огромной, могучей империи. Здесь, в кабинетах Зимнего дворца и министерств, решались судьбы миллионов.
Первые несколько дней в Петербурге мы посвятили обустройству и разведке. Я бродил по городу, впитывая его строгую, холодную атмосферу, изучал его, намечал цели. Изя, в свою очередь, наводил справки, обрастал нужными знакомствами в купеческих и биржевых кругах.
Главной нашей целью был Сибирский комитет — высшее государственное учреждение, ведавшее всеми делами огромной сибирской территории, от Урала до Тихого океана. Именно здесь, в его недрах, будет решаться судьба моего прошения.
Комитет располагался в одном из монументальных зданий на Сенатской площади, рядом с Адмиралтейством. Я пришел туда, одетый в свой лучший костюм, с увесистым портфелем, в котором лежали бумаги, подготовленные стряпчим Верещагиной в Кяхте. В приемной, обставленной казенной мебелью, меня встретил пожилой усатый чиновник с усталыми, безразличными глазами.
Я протянул ему рекомендательные письма от сенатора Глебова и генерала Арсеньева. При виде этих имен чиновник оживился, стал суетлив и подобострастен.
— Господин Тарановский! Весьма, весьма рад! Чем могу служить?
— Я хотел бы подать прошение об отводе земель под золотые прииски в Восточной Сибири, — сказал я.