Итак, сегодня национальный праздник — день рождения императора.
Все, что я о нем слышал, рождает в моем воображении образ робкого старика, увлекающегося биологическими изысканиями. Десятки лет он попустительствовал «военной клике». После Хиросимы он в один прекрасный день заявил, что он не бог, а обыкновенный человек. Итак, сегодня, как и каждый год в этот день, он выйдет к своим подданным — и к тем, кто потупит взор, и к тем, кто ухмыльнется при виде его. Сегодня Тэнно оторвется от микроскопов, сбросит белый халат и наденет мундир верховного главнокомандующего вооруженными силами или одеяние главы «сосуществующих» религий... Достойный потомок царственного Франциска Ассизского, который разговаривает с птицами, скалами, деревьями, с водой...
Мадам Мото настояла, чтобы мы пошли на это невероятное свидание. Она уверяла, что оно состоится. Мне не пришлось долго уговаривать Дюбона отказаться от своих планов и прийти на свидание, в которое он не верил. Для него это был долг вежливости по отношению к моей японской даме.
Итак, мы: моя дама-менаджер, Дюбон, невыразимый Абе, мадемуазель Ринго и я — встретились у дверей пресловутого продюсера. Каких-нибудь полчаса ожидания, и мы узнали, что в такой день продюсер, конечно, не приедет.
Обменявшись приветствиями, мы расстались. Я уже не испытывал чувства горечи, отныне я был не способен злиться.
Наконец душа моя открылась Японии. Здесь вам из вежливости задают бестактные вопросы, дают расплывчатые ответы... Я начинаю в конце концов ощущать прелесть неопределенности, несостоявшихся свиданий, дел, оборачивающихся всегда не тем, чем ожидаешь, я, несомненно, достиг отрешенности, рекомендуемой Буддой.
Тем не менее мне хочется утешить, подбодрить мадам Мото. Она очень переживает — за меня, за Абе, за своих соотечественников, за Японию... Моя прекрасная дама, которую любили и почитали, которой восхищались в окрестностях Монпарнаса, стала тут опять японской женщиной, с которой не считаются мужчины. Ей приходится зажигать им сигареты, уступать место, идти сзади, самой носить свертки, сносить беспардонность и грубости. Я хотел бы дать ей понять, что, хотя у нее могло сложиться иное впечатление, мое восхищение ее горячностью, юношеским пылом, смелыми предприятиями только усиливает нежность к ней. Увы! Мне это не удалось, я только разбередил ее раны...
Выступление по телевидению не улучшило положение.
Мадам Мото повела меня туда, словно желая компенсировать за прежние свои промахи. Между тем из всех промахов это был наибольший.
Я, естественно, ожидал обычного интервью о Франции, о французской литературе и так далее, а выяснилось, что меня пригласили на передачу «Урок французского языка». Когда я был нагримирован, подготовлен, меня толкнули в кресло на возвышении, где уже надрывались учитель французского языка и один мой соотечественник, которого я знал в лицо: «Хорошая погода, плохая погода, солнечно, ветрено...» Я должен был четко и медленно произнести: «Здравствуйте, мадам, мадемуазель, мосье», а главное, больше ничего не говорить. Мне надлежало вложить в эти слова такой глубокий смысл, как если бы я приехал из Парижа специально для того, чтобы передать японцам это важное послание...
В лифте я шепнул на ухо преподавателю французского языка:
— Не забудьте направлять ко мне молодых японских писателей, которые поедут во Францию. Я найду способ дать им возможность выступить в передаче утренней гимнастики.
Я поступил нехорошо, бедняга просто не знал, куда ему деваться. Я начинаю понимать, каково приходится французам, вынужденным зарабатывать в Японии на жизнь. На что только они не идут ради иен, которых хватает лишь на то, чтобы не умереть с голоду! Но я задыхался от бешенства. Надо мной явно посмеялись. А я-то разоделся, напялил галстук, нагримировался...
Мадам Мото, наоборот, была как будто очень довольна моим выступлением перед японскими телезрителями... Я не смог удержаться и не дать ей понять, что не испытываю такого же удовлетворения, что в «интервью» не было ничего особенно лестного для молодой французской литературы.
Она сразу помрачнела, проводила меня в такси до отеля и тут же, не говоря ни слова, ушла, наверное чтобы перебирать все в уме и плакать в комнатушке, которую она делит с Рощицей.
По правде говоря, я, не подумав, часто поступаю несправедливо, только усилием воли мне удается переломить свой характер. Нередко я чувствую, что мне это надоело, что моя добрая воля на исходе, и утешаюсь лишь мыслью, что окончательно решил уехать в четверг, через три дня, а пока не хочу ничего, ничего, кроме... мира и покоя!
19 часов 30 минут
Решил не ходить гулять в Гиндзу. Лучше поднимусь к себе в номер, улягусь в постель, попытаюсь уснуть...
7. Ночь неуемных самцов
Среда, 30 апреля, 14 часов 15 минут
В зале ожидания агентства «Эр-Франс»
Я решил сам заняться своим обратным билетом и переговорил с французским инспектором агентства:
— Ну, разумеется, тут нет никакой проблемы: подпишите заявление об утере, и мы выдадим вам дубликат.
Как же японцы умудрялись затягивать такое простое дело?
Когда билет будет лежать у меня в кармане, я почувствую себя совершенно спокойным... Я выберусь из заколдованного круга и уже не буду пленником, как мой друг Руссо, который читает пять лекций в день на трех различных факультетах, в переполненном метро скачет с одного поезда на другой, проверяет неинтересные переводы, переводит тексты комментариев или лекций, делает любые работы, какие только ему подвернутся. Он немного стыдился рукописи, которую дал мне прочитать, очерка о Кобаяси Исса, одном из великих мастеров хайку — стихотворений из трех строк в пять, семь и пять слогов. Это одна из главных поэтических форм Японии.
— До некоторой степени это халтура, но что поделаешь, приходится все делать второпях...
Живет Руссо на пансионе в японской семье, питается скудно. А между тем у него ученая степень, во Франции он мог бы жить гораздо лучше.
Его работы оплачиваются так плохо, что ему приходится делать их в большом количестве и они становятся халтурой, которая стоит не больше того, чем за нее платят. Круг замыкается.
Я проникся к Руссо уважением и беспокоюсь, не кончится ли эта постоянная интеллектуальная спешка склерозом мозга, умственным оскудением. А может, интеллигенция специально поставлена здесь в трудное положение и именно благодаря таким заколдованным кругам в японском обществе удерживаются феодальные порядки.
Представитель «Эр-Франс» сказал, цитируя, не помню кого:
— В Японии американский темп работы с европейской оплатой труда. Здесь легко находят людей, которые соглашаются работать в конторах по десять часов. А о заводах и говорить нечего.
16 часов
В моем номере
Все эти изъявления вежливости заставляют вас вторить им, ставят чужеземцев как бы в подчиненное положение, над которым подтрунивают японцы («Эти большие белые, ха-ха!»).
Мне хочется заорать: «Хватит! Нечего надо мной издеваться!»
Наконец билет в Париж у меня в кармане!
Из «Эр-Франс» я вернулся в отель пешком. От мадам Мото записка: в шестнадцать часов новое свидание с продюсером.
Едва я зашел в номер — телефонный звонок: она. Я непременно должен прийти, пусть даже с опозданием... А час назад, когда я был в бюро «Эр-Франс», мне оставалось только перейти улицу...
Прежде чем снова облачиться в костюм номер один, принимаю ванну. В самый неподходящий момент, когда я хорошенько намылился, снова телефонный звонок.
Опять мадам Мото: она извиняется, свидание снова отложено, но зато она должна познакомить меня с журналистом — очень важным, очень, очень!.. Я послал ее ко всем чертям.