«Сплотились, называется!.. Узнали друг друга! Черта лысого!.. Космос! Бездна! Тупость!» — мелькало у меня в голове, когда я сбегал по лестнице.
Тетя Поля была на месте. Она, что-то посасывая, пила чай из большой зеленой кружки. Я досадно поморщился, что и тут сейчас придется говорить, объяснять, втолковывать и уже собрался было в одном пиджаке выскочить наружу, но она узнала меня и молча распахнула раздевалку. И чуть погодя, когда я растворился среди стоек, донесся швыркающий голос:
— Опять что-нибудь?
— Да-а, — скривился я.
— Вот неймется людям!.. Сделай меня бог снова девчонкой да посади за парту, я бы не знаю какой была! Шелковой! По струнке бы ходила, получала один пятерки и молилась бы на всех! А вы?… И что ж ты натворил?
— Обозвал.
— Опять? Да ты что, сбесился, что ли? — поразилась тетя Поля. — И опять учителя?
— Нет, пацана.
— Ну, это нестрашно! И как же ты его?
— Дураком.
— Нестрашно! — повторила она. — Мало ли вы друг дружку на бегу обзываете! Это учителя нельзя! А друг дружку можете крестить как душеньке угодно!
— Я его не на бегу.
Я вдруг поймал себя на том, что медлю и не свою куртку ищу, а чужие перебираю, да и с тетей Полей разговорился, чтобы помедлить. Во мне еще кипело нутро и мысленно я еще закатывал форуму такие монологи, какие Садовкина не посмела бы записать, но тылы сознания уже натягивали вожжи — тпру, мол, погоди-ка. Может быть, вдогонку мне пошлют кого-нибудь, чтобы вернуть меня? Ведь я, действительно, ничего страшного не сделал! Я лишь проучил Печкина, потому что не вечно же тупоумным и бесчувственным ходить с по-хозяйски гордо задранной головой! По-моему, Анна Михайловна с Ниной Юрьевной и сами бы непрочь хватить Печкина по мозгам такой же дубинкой, но им дубиной нельзя, они педагоги, им веером можно, от которого Печкин только зевнет, а вот пусть-ка он теперь прочухается!.. И Забор одобрит меня, он жаждал встряски, наверное, не такой, но уж какая получилась. Замысли я что-то заранее, я бы все рассчитал, как по формулам, но вышло — тяп-ляп… Да и класс должен понять — вон он как напрягся, когда родители взревели, — словно двадцать восемь пружин!..
Послов не было. Я бы все равно, конечно, не вернулся, хотя мне и хотелось, но послы как-то бы взбодрили меня. Накинув куртку, я выскользнул в вестибюль, глянул на лестницу и прислушался, не сбегает ли кто. Но было тихо, только тетя Поля звякала чайником в своем закутке. Что ж!.. Я запахнулся плотнее и — на улицу. Почему-то решив, что за порогом так же метельно и холодно, как и в тот мой уход, я даже растерялся, когда окунулся в свежесть, теплынь и солнце.
У подъезда стоял отцовский уазик. Дядя Гриша, щерясь, яростно протирал тряпкой руки, только что откопавшись, видно, в моторе. Увидев меня, он крикнул:
— Здорово, Аскольд! Как оно?
— Вы куда сейчас?
— В гараж, если доеду. Расчихался. Дважды глох, поэтому опоздали. Пора на ремонтик. А что?
— Домой, если попутно.
— Говорильня кончилась?
— Нет, но я уже.
— Ну, садись!
Первый раз я убредал из школы на своих двоих, сейчас вот уезжаю, а если случится и третий кризис, то, наверно, улечу — куплю фанеры, построю аэроплан и улечу!
Кивнув направо, дядя Гриша спросил:
— Крюк давать будем?
— Зачем?
— А за той-то Красной Шапочкой!
— А-а, нет. Красную Шапочку волк съел.
Напомнил, услужливый дядя Гриша! И хотя форум заглушил мою сердечную боль, она все-таки живо отозвалась. Я вспомнил, как мы похитили Валю, как она сидела вот тут, на моем месте, опытно наклоняясь на поворотах — поднаторела с Толик-Явой, и стал хмуро следить за мотоциклами — сейчас у этих голубков самое прогулочно-розовое время….
У железнодорожных касс я выскочил и поспешил домой, надеясь, что если гонцов за мной не отправили, то хоть позвонят. Пусть дают нагоняй, пусть делают клизму, но скажут, что я там нужен. Мне ведь нужно быть кому-то нужным!.. В квартире было прибрано и пустынно. Раздевшись, я перещелкнул тумблер на «in», прошел к себе, и, повалившись в кресло, нащупал в подлокотнике холодные кнопки, но пускать магнитофон не стал. Сейчас бы тихо-тихо какого-нибудь Моцарта! И тотчас услышал, что у Ведьмановых играет пианино, именно так — тихо-тихо и заунывно. Наши с Нэлкой настроения оказались, видно, параллельными… Мне вдруг захотелось чаю, горячею, крепкого и густо с сахаром. Я обрадовался, что еще могу чего-то остро желать, сбегал на кухню, включил печку и вернулся с ощущением, что надо пошевелиться и что-то поделать. Я глянул на Мёбиуса и впервые уловил в нем уродское сочетание улыбки с однорукостью. Ему плакать надо, а он, бедняга, улыбается — мужественный робот, как роботам и положено. Ладно, Мёб, прицеплю я тебе вторую руку, пусть она хоть так висит, для красоты.