- Всьо, Катрусь! – страдальческим голосом, перемежающимся с рыданиями, проговорила Лизка Довгорученко, лежа на вышитой собственноручно подушечке на своей собственной кровати в своей собственной комнате, прицепив на голову тюлевую занавеску, которой мамка обыкновенно эти самые подушки для красоты накрывала. – Всьо! Сил моїх більше нема. Я рєшила. Буду увольнятися! Піду в колхоз, навіть і дояркой, аби хоч рожи його не бачить. Загубив він молодість мою, Катруська!
- Лизка! Ну, Лизка… ну перестань… - бормотала Катька, пытаясь успокоить подругу и поглаживая ее по голове. Потом стащила с нее дурацкую занавеску, глянула на ее перепачканное тушью лицо и, не сдержавшись, усмехнулась. – Какая из тебя доярка, Лизка! Ты же всех коров распугаешь. А Зорька моя тебя еще и лягнуть может. Она такая! Да и молодость твоя еще не прошла. Наладится все, вот увидишь.
Лизка горестно шмыгнула носом, выдернула у Катьки из рук занавеску и стала ею вытирать слезы. Слезы при этом продолжали катиться по лицу.
- Не наладиться. І щастя в мене вже не буде. Я ж його, Катруська, люблю. Думала, шо забула. А все одно люблю. І всі шість років любила. Зі всіма тими Шмигами… А він і не замічав нічого.
- Ну и чего реветь? – улыбнулась Катя, снова забрав у подруги занавеску и протянув ей носовой платок. – Любишь – это ж хорошо. Хуже было, если б ненавидела. Вот горе! – вздохнула она, снова погладив Лизку по голове. – А если с завода хочешь уходить, так лучше поезжай учиться. Все толк будет.
- І шо? Стала ти щасливєє від той учоби? Га? Куди я поїду? То ж всьо так далеко, і я його бачить не зможу. А тут хоч колись…
Катерина закатила глаза. Когда Лизка начинала искать свое предназначение, она не слышала никого и не замечала ничего вокруг.
- Лизка! Ну не реви ты, а... Вот видишь ты его сейчас каждый день – и чего? Ничего! А так уедешь, приедешь потом на каникулы, может, он соскучится.
- Не соскучиться! Він другую любе, - зарыдала Лизка пуще прежнего.
- Бывает, - резко пожала плечами Катя. – Что тут поделать… Ну не плачь же ты! – затормошила она подружку. – А то я сейчас тоже реветь стану.
- Тобі, Катрусь, шо рєвєть? Ты ж не влюбльонная! Через тебе Писаренко увольняється, а тобі хоч би хни! Лучче б я його позвала, он би мене скоріш поняв.
- И ничего он не увольняется, - сердито заявила Катерина. – Приказа не было. И уж тем более не из-за меня. У него теперь, наконец-то, все будет хорошо. И все мечты свои осуществит.
Лизка только рот раскрыла, глядя на подругу, а потом вдруг этот же рот расплылся в глупой улыбке, а плечи ее стали трястись уже не от рыданий, а от смеха. Она вскочила с подушки, потом упала обратно, и кровать под ней жалобно скрипнула и тоже стала трястись, а Лизка, подогнув ноги и даже не пытаясь успокоиться, отрывисто заговорила:
- Ой, дуууура! Ой, нє можу! Вона його вдруге кинула, і вона ні прі чьом! Вона всєгда ні прі чьом! То-то він в Павла Ніколаєвича вчора заявив, шо їде звідси! – потом на минутку замерла и стала смеяться еще громче: - Шо? Просчиталася, Катруська? Ти його кинула, а він дозрів до Києва! І поїде без тебе!
- Здрааасьте-пожалуйста! – возмутилась Катька. – Да пусть едет, куда хочет. Он теперь свободный. Пусть женится на Майке и увозит ее… тоже куда хочет. Может даже к морю.
- В Одесу? – глупо спросила Лизка. – Там у Павла Ніколаєвича нєвєста… Вот її він, навєрно, і любе…
Мало ли, кто кого любит… Катерина долго молча смотрела на подругу. Ей было жаль Лизку, которая так мучилась который год. Чего уж она только не предпринимала, чтобы привлечь к себе внимание Павла Николаевича. Катя улыбнулась, вспомнив письма, которые подружка писала ей в Харьков. В них большой вечный рассказ о ее большой вечной любви иногда прерывался заметками о знакомых. А товарищ Горский все это время оставался по-прежнему недосягаемым для простого человеческого счастья Лизки Довгорученко. Да только чем Катя могла помочь, кроме как выслушать повесть о большом вечном горе лучшей подружки.
- Лиз! Пошли на речку…
Лизка поморгала и посмотрела в окно. Светило солнышко, дворовый пес мылся промеж задних лап. По двору бегали куры – мамка выпустила. И такая тяжесть на нее навалилась, какой в жизни не было. Даже когда узнала про одесскую невесту товарища Горского. Вот теперь она была уверена, что стать Лизаветой Горской ей не светит. И даже больше, он никогда-никогда не скажет ей: «И как это я не замечал вас, Лиза». Потому что и не заметит. С колхозом она, конечно, погорячилась. Но какой смысл был во всех ее нарядах и наведенной на голове красоте, если он всегда закрывает дверь?
- Юбку дашь поносити? Ну ту, сєрую, до п’ят, - хмуро попросила Лизка. – Шо ти ще в школі носила?
- Дам, - улыбнулась Катька и поцеловала подругу в щеку. – И даже разрешу отрезать, если захочешь.
- Не буду відрізать. Ног моїх він більше не побачить! – жалобно и упрямо пропищала Лизка и обняла Катьку.
Гуттиэре, прощай!
Два дня Писаренко ходил сам не свой. Мужики его лишний раз не трогали. Он то с удвоенной энергией хватался за любую работу, то сидел где-то в цеху, глядя на жужжащие станки и, судя по взгляду, размышлял об освоении космоса. Заявление по собственному желанию носил с собой повсюду, в красной папке для важных документов. Чего ждал – толком и не понимал. Все равно ведь решил. Правда, пока удерживало то, что он так и не выяснил с Катей, когда в ЗАГС пойдут. Идти-то надо. Хоть это он должен был для нее сделать. Раз уж того, что положено мужьям, за пять лет он сделать не удосужился – создать с ней счастливую семью. Теперь, по здравом размышлении (в кои-то веки!), он вдруг очень хорошо осознал, что у него была возможность, точно была! Она его жена, в конце концов! И если она его не любила, то он обязан был сделать, чтобы полюбила. Ведь она же сама его выбрала, какими бы ни были причины! Значит, что-то мог он изменить!
Теперь он уже не избегал встреч с Катей. Кажется, даже наоборот. Бегал по заводоуправлению. Заскакивал в заводскую столовую. Только что в бухгалтерию не совался. Но подойти к ней так и не решился – это ж придется обсуждать, когда заявление на развод подавать.
Было еще одно ужасное обстоятельство. Обстоятельство звали Майка Лысенчук. Самая известная разведенка завода «Автоэлектроаппаратура». Да что там завода! Всего Тывровского района. Муж ее, капитан Грей, сбежал на север, оставив с пятимесячным сынишкой на руках. И теперь она сделала целью всей своей жизни второе замужество, чтобы Грей локти кусал! Помыкавшись да потыкавшись, взвесив и практически собственноручно прощупав большую часть холостяков Сутисок и Гнивани, она, рассудив, выбрала мужчину такого же, как она, одинокого, почти разведенного, брошенного, перспективного и, как говорили, страшно талантливого. Разве что прощупыванию не поддающегося по каким-то нелепым соображениям, что он, дескать, занят. Зато красивого, как Ихтиандр. «Перевоспитаю!» - решила Майка и взялась за инженера Писаренко с двойным усердием. Таскала ему пироги и котлеты, которые он, как она потом узнала, отдавал работникам третьей бригады, заявив, что он вообще мясо не ест, а на мучное у него аллергия. Томно вздыхала. Звала то в кино, то на танцы, на что он отмахивался, что времени нет. Даже слушок пустила, что он к ней ходит, надеясь, что эдак комсомол за него возьмется и принудит к браку. Но все было глухо.