«Очень удобный стол и приятная лампа», — подумал Мишка, сидя перед рундуком на корточках.
Отец держался с ним просто и доверчиво, как с хорошим приятелем. Они любили по вечерам усаживаться за общий письменный стол и, нисколько не мешая друг другу, заниматься своими делами. И, несмотря на то что один был крупным ученым, а другой всего лишь студентом-первокурсником, оба они, отец и сын, считали себя коллегами и друзьями. Частенько спорили, но никогда не ссорились. Перед выходом в море Михаил отправил отцу письмо, где обстоятельно рассказывал, что он передумал и перечувствовал за то время, что они не виделись.
Он представлял, как к ним позвонит почтальон. Если это произойдет днем, отец будет на работе. А мать, наверное, будет сидеть в гостиной. Она отложит в сторону вязанье. Опираясь на костыли и переставляя негнущиеся ноги, направится в прихожую. Потом вынет из ящика несколько газет и между ними обнаружит конверт со знакомым треугольным штемпелем «Матросское. Бесплатно». Лицо ее просияет, глаза заблестят. Она вернется в комнату и, вскрыв конверт, начнет читать.
— Миша… Мишенька… Мишутка… — станет твердить с разными интонациями в голосе, по мере того как что-то ее будет настораживать, пугать или радовать. Михаил знал, что не было такого свободного дня или такой свободной минуты, когда бы мать его, Софья Никодимовна, не хотела поговорить о нем либо с отцом, либо с домработницей Варварой, женщиной пожилой и ворчливой.
Михаил очень любил свою мать и всячески старался скрыть, как он жалеет ее. Слишком дорогой ценой пришлось ей, бывшей актрисе, заплатить за его появление на свет. Она перенесла в Ленинграде тяжелую блокадную зиму, болела тифом, и врачи не советовали ей оставлять ребенка. Она же настояла на своем. Михаил родился вполне здоровым, у нее же после родов отнялись ноги.
И все-таки она была горда и счастлива своим трудным материнством. Михаила считала идеальным сыном — вежливым, предупредительным, скромным и, разумеется, талантливым. Михаилу всегда было неловко оттого, что мать едва ли не боготворила его. Но он понимал ее и умел прощать эту женскую слабость.
…Дочитав письмо, мать дотянется до телефона, который стоит на столике, и наберет нужный номер. Секретарша отца тотчас узнает ее голос и скажет, что академик занят, проводит важное совещание, но она непременно передаст ему записку, в которой сообщит о письме сына.
Не пройдет и пяти минут, как в квартире настойчиво зазвонит телефон. Мать снимет трубку и услышит знакомый глуховатый голос. «Софья, будь добра, — скажет отец, — прочти, что он пишет». Она станет читать. Отец, как всегда в таких случаях, будет покряхтывать, погмыкивать, некоторые места попросит повторить. Потом, наверное, скажет, как говорил когда-то: «Так-так… Молодой Декарт… Прежде чем утвердить себя на избранном поприще, он сперва усомнился в нем. Затем сомнения проверил практикой и не спешит сказать себе «да». Вот что такое терпение и мужество юных! Не правда ли, Софья?» «Да, да…» — скажет счастливая мать. Отец помедлит, поправляя очки, и попросит: «Если тебе не трудно, положи письмо на мой стол, лучше под стекло. И вот еще что: предупреди Варвару, пускай она в кабинете до моего прихода ничего не трогает. Она такая рассеянная…»
Прошел месяц. На этот раз лодка далеко ушла от базы. Начались шторма. Взбесившийся океан словно выворачивал свое нутро наизнанку. Пропал горизонт. Само небо, казалось, легло на воду… Все перемешалось в шквальной толчее дождя и ветра.
Наконец дали команду на погружение. Спасая людей от опостылевшей качки, лодка пошла на глубину. Прерывистые басы дизелей сменились заунывным пением электромоторов. И чем дальше отодвигался гул волны, тем звучней в отсеках тишина и сами звуки резче. Забортное давление стиснуло корпус лодки, словно динамометр, натужно разворачивая стрелку глубиномера.
В центральном посту сумрачно, душно и влажно. Сидя на рундуке за пультом управления горизонтальными рулями, Полувалов держал заданную глубину. Он изучил систему рулевых приводов почти так же, как торпеду. И всегда бывал рад, когда в море ему разрешали подменить на этой вахте боцмана.
Старшина глядел на изогнутую трубку дифферентомера[7], по которой ходил зыбкий пузырек воздуха. Этот пузырек нужно то и дело подгонять под визирную риску на шкале с отметкой «ноль градусов». Непосвященному человеку такая однообразная работа могла бы показаться утомительной и скучной. Но Виктор находил в ней скрытое наслаждение, оттого что мог себя представить чуть ли не властителем морских глубин. У него было достаточно воображения, чтобы в металле приборов и механизмов почувствовать живой, чуткий организм корабля. Ему казалось, что он ощущает корабль, как собственное тело. Тысячи подводных струй норовили увести лодку вверх или вниз, но стоило лишь слегка тронуть штурвал гидропривода, как в действие мгновенно приходили горизонтальные рули. И корабль сопротивлялся мчавшимся на него потокам воды.