— У нас договор такой, — аль-Мансур повернул голову к Джованни и посмотрел на него строгим взглядом, побуждая прислушаться к словам: — Я покупаю у Мигеля Мануэля свидетельство о твоём искусстве лекаря в обмен на то, что увожу тебя подальше от христианского мира. И тут нам не в чем друг перед другом клясться — обмана не будет. Однако, чтобы наша сделка состоялась, ты должен проявить покорность и послушание. Вот в этом ты и поклянешься.
— А еще будешь хранить молчание об условиях договора, — добавил от себя Мигель Мануэль и довольно откинулся на подушки, желчно улыбнувшись Джованни в лицо.
Флорентиец задрал голову вверх, стараясь обратиться к Небесам за ответом. Но над ним лишь ветер перебирал плотный тканный полог навеса, представляя его бурным морем, несущим гибель всему живому в безжалостных штормах. Не сдерживаемые горячие слёзы полились потоком из глаз Джованни, и он ощутил соль на своих губах. Пальцами, смоченными в печали, отчаянии и тоске, он вновь прикоснулся к лезвию копья.
***
«Скажи, о Любящий!», — спрашивал Возлюбленный, — если я удвою свои страдания, то будешь ли ты таким же покорным?». «Да, — отвечал Любящий, — но этим ты и удвоишь мою любовь к тебе».
***
[1] Раймонд Лулль «Книга Любящего и Возлюбленного».
[2] копье Лонгина — одна из святынь христианского мира. По легенде римский воин по имени Лонгин проткнул бок распятого Иисуса Христа, желая проверить, мёртв ли он. Из раны потекла кровь и вода. Упоминается только в Евангелие от Иоанна 19:34. Всегда являлось спорным местом, поскольку, как утверждали последователи Петра Иоанна Оливи, истечение крови означало, что Иисус не умер на кресте, а был добит Лонгином. До современности дошли четыре таких копья неустановленной подлинности.
Я не собираюсь вдаваться в мистицизм, поскольку всякие мощи святых, обломки креста, гвозди были в те времена предметом бойкой торговли. Люди слишком верили в магию святости. Как сказал Вильгельм Баскервильский, если собрать все щепки от креста, разбросанные по миру, то сложится впечатление, что Господа нашего терзали на целом заборе.
========== Глава 5. Вчера и сегодня ==========
Джованни медленно развернулся, двигаясь точно во сне, воздух вокруг него превратился в густую и мерцающую пелену, которую нужно было раздвигать руками, вырываясь на волю из-под душной тени навеса. Ветви кустов тянулись к нему причудливыми отростками, изгибающимися будто змеи, сплошь покрытыми листьями и острыми шипами. Даже бутоны красивейших и благоуханных цветов были похожими на разверзнутые пасти, полные зубов. Пройдя вдоль садовой дорожки и скрывшись из вида, флорентиец ухватился за шершавый ствол пальмы, медленно оседая вниз. Расцарапал щеку, которой случайно прижался, стараясь удержать себя на ногах. Мир вокруг перевернулся и краски его померкли.
Сознание вновь вернулось к Джованни, когда подоспевшие слуги распластали его на лежанке внутри дома и брызгали водой в лицо. Якуб держал за руку, отсчитывая пульс:
— Сегодня солнце слишком жестокое! — участливо произнёс он. — Ты ел что-нибудь?
Джованни покачал головой в ответ, а желудок сжался спазмом и к горлу подкатила тошнота.
— Я прикажу принести тебе похлёбку и накормить, — Якуб придвинул себе табурет и склонился над флорентийцем, почти касаясь губами его уха. — Я добрый христианин, Йохан, и мне тоже всё не нравится, что происходит между моими гостями, которым я дал приют в своём доме. Я знаю и Мигеля Нуньеса, и Мигеля Мануэля много лет, но лучше знал об Арнальде из Виллановы. Мой родственник, Раймонд Лулль, очень ценил его таланты и принимал его у себя в обители. Однако я не хочу встревать в отношения между братьями… Чем я могу помочь тебе, как ученику Мигеля и Арнальда?
Джованни попытался сосредоточить свой затуманенный взор на Якубе, хоть это и давалось с трудом, а произнести слово плохо ворочающимся языком было ещё тяжелее:
— Напиши всё, о чем знаешь и слышал на бумаге, и отправь письмо брату Доминику, что заведует канцелярией понтифика в Авиньоне. Это единственное, что спасёт мою душу и будет богоугодным для тебя делом.
— Хорошо! — Якуб отстранился и распрямил плечи. От него уже не веяло былой отстранённостью, что ощущал Джованни каждый раз, когда видел фигуру хозяина дома подле себя. Флорентиец протянул руку и схватился за расшитый орнаментом рукав камизы Якуба, хоть и посчитал этот жест высочайшей дерзостью для себя, находящегося в новом положении:
— Кто такой — раб в услужении у неверного? Мне нужно знать! У тебя нет таких, но ты, быть может, слышал?
Якуб задумчиво огладил бороду щепотью, не зная, с чего начать, или приготовился рассказать о вещах столь ужасных, что могли сказаться на умственном здоровье его больного:
— Топор в руке плотника, веретено в станке прядильщика, ивовый прут в заготовке у плетельщика корзин, глина на колесе горшечника. То есть — вещь, необходимая в повседневном труде, подчиняющаяся воле своего хозяина. Он заботится о ней, чтобы эта вещь работала, питает её…
— И может выкинуть её, — перебил Джованни, — если та пришла в негодность или плохо служит?
— И такое бывает! — вздохнул Якуб. — Но с хорошим инструментом не расстаются многие годы, бывает, что нет ничего роднее, надежнее и вернее!
— Не в моём случае, — горько усмехнулся Джованни, — платой за всё это становится потеря родного дома, семьи, друзей. И все твои мечты и устремления, что волновали тебя — стираются, будто краска со стен, и только желания хозяина становятся смыслом существования.
Якуб пожал плечами:
— Для многих всё не так страшно: ремесленник продолжает заниматься своим делом, а слуга — прислуживать. Их не терзают мысли о голоде или крыше над головой, обо всём этом заботится хозяин. Он может делать подарки или обучать чему-то новому: письму, счету. Образованный и обученный раб — большая ценность!
— На невольничьем рынке, — прошипел Джованни сквозь сжатые зубы. «Я глупец, что согласился! Но мне так хотелось позлить Мигеля Мануэля. И единственное мое ремесло — ремесло опытной шлюхи. Только в этом аль-Мансур видит мою ценность». — Спасибо, Якуб, за откровенные слова. Помолись за мою пропащую душу!
Слуги принесли с кухни мясную похлёбку, которой Джованни подкрепил свои силы, памятуя слова Якуба, что «находящимся в болезни или путешествии делается послабление в посте». Пасха в этот год была поздней, в последнюю неделю апреля, и до нее оставалось менее сорока дней.
По словам слуг, Мигель Мануэль и аль-Мансур покинули дом, отправившись в город, каждый по своим делам. Две смены одежды Джованни и женское платье, в котором он прибыл в Медину, были уложены в сундук и перенесены в комнату, отведенную для мавра. Там уже убрали остатки вечерней трапезы, а по разным углам разложили две постели: более богатую с многочисленными подушками для аль-Мансура и простую — тюфяк с парой льняных простынь — для Джованни.
Флорентиец присел в «своём» углу, обложившись книгами, данными для чтения Якубом, и рассеяно листал страницы, пока за окном не сгустились сумерки. Затем с трудом поднялся с пола, разминая затёкшие ноги, зажег лампады, спустился в кухню и утолил голод, побродил по тёмному саду, не имея никакого представления, с чем ему теперь встречать своего «хозяина». С этого дня ночи больше не принадлежали флорентийцу, и не было сомнений в том, что, вернувшись из города, аль-Мансур потребует от своего раба «послушно и покорно» предоставить тело в полное распоряжение. «Я не хочу! — пришло к Джованни вполне осознанное желание. — Пусть делает со мной, что захочет, но я не покорюсь. Почему я постоянно готов под каждого подладиться? С де Мезьером всё было понятно — ради Михаэлиса и его освобождения, с братом Домиником — ради Стефана, которого нужно было вытащить из тюрьмы, а с аль-Мансуром? Он спас меня, чтобы отнять свободу, так пусть отнимет и жизнь!»
С этими мыслями Джованни вернулся обратно, но мавр не появлялся, слившись где-то в городе с чернильной темнотой ночи. Глаза слипались, а тело требовало отдыха, и флорентиец незаметно для себя уснул, прижавшись к подушкам, разложенным на низкой и длинной лежанке, стоящей под окном.