Ярославцев подошел и взял последний фант.
— У меня крест, — сказал он при общем молчании.
Берг подошел к нему и обнял за плечи.
— Это твоя судьба, Сергей, — сказал он. — Не беспокойся, все детали уже обдуманы. Обойдется хорошо.
— Мне все равно теперь, — сказал Ярославцев.
План был прост и надежен.
Ярославцев должен был выдавать себя за студента, намеренного отправиться в Донбасс, и имел специально заготовленное письмо к Ленину от Артема. С этим письмом он должен был пройти к Ленину в его кабинет.
Револьвер со взведенным курком был прикреплен к ремню на шнурке и висел у бедра под шинелью. В любой момент Ярославцев мог достать его сквозь карман, разрезанный снизу.
Косицын, с перевязанной рукой, сопровождал Ярославцева, чтобы поддерживать в нем уверенность и помочь скрыться.
Они показали письмо часовому и были легко пропущены в Смольный. Молодая женщина, секретарь Ленина, узнав о письме Артема, сказала, что надо немного подождать, и пошла в кабинет Ленина.
Он был занят с какими-то тремя людьми, и, когда они вышли, она предложила Ярославцеву войти, только предупредила, чтобы он был краток, так как у Ленина много неотложных дел.
Ярославцев вошел и увидел Ленина. Он сидел за столом и, еще не глядя на вошедшего, делал какие-то отметки на листке бумаги. У него было выражение лица, какое бывает у человека, записывающего наспех или отмечающего что-то важное, что надо не забыть и к чему нужно будет вернуться потом, в более свободную минуту. Затем он посмотрел на Ярославцева, и молодого юнкера поразило выражение сосредоточенности, внимания и интеллекта, светившегося в его взгляде.
— Ну-с, здравствуйте, — сказал Ленин. — Садитесь. — Он взял письмо, протянутое ему Ярославцевым, и стал быстро пробегать его глазами.
Из этого письма как раз и следовало, что Ярославцев — это студент, собирающийся в Донбасс для работы, которая нужна революции.
Теперь, в эти короткие мгновения, пока Ленин читал письмо, создавался удобный момент для действия, и Ярославцев, не спуская с Ленина глаз, стал нащупывать правой рукой прорез кармана, где был револьвер. Но Ленин уже оторвался от письма.
— Садитесь. Что же вы стоите? — мягко сказал он, указывая на кресло около стола.
Ярославцев невольно отдернул руку и сел. Кресло было старое, и он как бы провалился в нем. И теперь, чтобы вытащить револьвер, ему надо было бы приподняться.
— Значит, вы собираетесь в Донбасс? — услышал он и рассеянно кивнул головой:
— Да, собираюсь.
— Ну что ж, это очень хорошо, что вы так решили. — Говоря это, Ленин вышел из-за стола, взял стул и сел против Ярославцева совсем рядом, так, что колени их почти соприкасались. — Очень хорошо и правильно, — продолжал он. — Сейчас самое опасное оказаться во власти пустых и громких фраз, в которых нет недостатка. Нужно дело. Сколько кричали, что народ бедствует, а народ до сих пор не мог получить даже землю, которую он веками пашет для нас. Мы начали осуществлять это практически, но ведь это только начало, первые шаги. Впереди адски много неотложной, страшно тяжелой, страшно неблагодарной работы. И, видите, нам уже мешают, мешают с первых шагов.
Глаза его, лучившиеся добротой, стали на мгновение жесткими.
— Россия — это народ, — продолжал Ленин. — И за массой проблем, которые должна решить революция, мы не в силах добраться сразу до самого главного — до человека, со всеми обременяющими его заботами. Поэтому теперь каждый человек с умом и энергией, со знаниями и желанием работать для народа, нужен революции. Поезжайте, и жизнь сама подскажет вам, что надо делать.
Ярославцев увидел, что Ленин улыбнулся. В его улыбке было доверие, поддержка и что-то совсем простое, товарищеское. Так улыбаются человеку, который идет рядом по крутому, смертельно опасному и смертельно трудному пути, готовый на все ради избранной цели. Ярославцеву показалось, что он вдруг на одну минуту увидел жизнь в ее самом настоящем значении, почувствовал близкое дыхание самой истории, озаренной светом ослепительных, сияющих своих вершин.
В то же время он увидел себя как бы со стороны и вдруг почувствовал пропасть, перед которой стоит.
Чувство стыда, боли, растерянности и отчаяния словно толкнуло его. Он приподнялся, шатнулся и снова сел.
Ленин посмотрел на него пристально.
— Вы очень бледны, однако, — сказал он. — Быть может, вы не совсем здоровы сейчас?
Ярославцев молчал, с трудом сдерживая дыхание и сжимая запекшиеся губы.
— Если вы не в состоянии приступить к делу сразу, пусть это вас не смущает. Вам надо немного окрепнуть, набраться сил. Это ведь даже не потребует много времени, молодость быстро возьмет свое. Главное, не сомневаться в себе, в своих силах. Сейчас на первое время мы дадим вам пособие и подыщем такую работу здесь, которая даст вам некоторый опыт. Я, наверное, смутил вас громадностью труда, который нам предстоит, но, когда вы поправитесь, подкрепитесь, это не будет пугать вас. Поверьте мне, я это знаю.
Теперь взгляд его был полон такой озабоченности, что Ярославцев почувствовал себя раздавленным. Он уронил на колени руки и ощутил под полой твердый, мешавший ему предмет. Это был револьвер со взведенным курком, и он, этот револьвер, казалось, выпирал наружу и был виден всем.
На столе зазвонил телефон.
— Одну минуту, — сказал Ленин.
Он повернулся вполоборота и взял трубку.
Ярославцев встал и, вжимая голову в плечи, пошел, почти побежал к двери.
Никого не видя, он промахнул через приемную, выбежал на площадку и рванулся по лестнице вниз. На повороте он ударился боком о лестничные перила, и тотчас раздался грохот, гулко отдавшийся в ушах: курок спустился, и револьвер выстрелил.
Ярославцев ошибался, когда в день восстания подумал, что видит Юлию среди теснившихся на набережной людей. Юлии не было и не могло быть среди них. Она не знала, что произошло с Ярославцевым, где он находится, чем и как потрясен его ум.
Она очнулась в холодной и пустой комнате в Смольном. Пахло йодом и спиртом, и человек в белом халате, должно быть врач, стоял у окна и что-то объяснял человеку в гимнастерке. Ей задавали какие-то вопросы, она отвечала. Боли она не чувствовала, и только тревога за Ярославцева мучила ее.
Дверь отворилась, и вошли гурьбой несколько красногвардейцев с винтовками, было слышно их шумное дыхание.
— Ну что? — спросил матрос, и брови его поднялись на лбу, как крылья птицы.
— Ушел! — сказали от дверей с сожалением.
Юлия облегченно вздохнула и медленно закрыла глаза.
Потом ее долго несли на носилках по коридору и затем через внутренний двор — в боковой флигель. Доктор сказал, что рана совсем легкая, к счастью, стреляли издалека, и пусть она не беспокоится за свою жизнь. Ей было странно слышать то, что он говорил, она уже ни о чем не беспокоилась больше. Теперь она чувствовала одну только усталость, и сон сковал ее накрепко до следующего дня.
Утром пришла к ней Наталья Алексеевна и женщины из машбюро. Ей сочувствовали, ее утешали, и никто толком не знал, что произошло. Ей сказали, что она теперь будет жить здесь, что все эти комнаты во флигеле будут предоставлены служащим Смольного, тем, кто нуждается. Она узнала также, что вчерашнее восстание было подавлено в несколько часов, что с обеих сторон много убитых и раненых и что все, кто способен носить оружие, уходят на фронт против Керенского и Краснова, которым удалось уже захватить Царское Село, и теперь бои идут в районе Пулкова.
К вечеру Юлия чувствовала себя настолько хорошо, что попыталась встать, но ее уложили снова. Тут вмешалось еще одно неожиданное событие, которое отвлекло ее от мыслей о Ярославцеве.
Появилась старушка в деревенском салопе, которую Юлия сначала совсем не могла узнать. Это была сторожиха из школы под Ладогой, где учительствовала покойная сестра Юлии — Леля. Старушка привезла к Юлии детей Лели: совсем маленькую Настеньку и девятилетнего Гришу.