И в качестве главного виновника бедствий, следовавших одно за другим, называлось заключенными все чаще и все определеннее одно имя — Ленин.
В нем видели причину всех причин, главного врага всех «подлинных патриотов» и всех «культурных и благонамеренных сил» родины. Со. злобой и настойчивостью, муссировались грязные «безошибочные», «неопровержимые данные», что это «немецкий шпион», присланный специально для подрыва и расслабления обороны и облегчения захвата России Германией.
Все здесь были склонны верить этим инсинуациям, и особенно сильно влияли они на Косицына. Раненный в левое предплечье, он лежал на койке с горящими глазами и проклинал своего недавнего кумира Керенского и его свиту.
— Эти пигмеи, — говорил он Ярославцеву, — воображают себя наполеонами и смотрят на нас, как на простое орудие для достижения своих целей. Скажи им слово против, и тебя обвинят в измене офицерскому долгу, назовут трусом. Ты должен убивать по их приказу и, если понадобится, намыливать веревку и стрелять в затылок, но ты не смеешь иметь собственную голову и собственное понятие. Они внушают слова о святости долга, о чести, о родине, но сами не верят ни в то, ни в другое, ни в третье.
Рана его не заживала, и он не мог свободно двинуть рукой, но доверительно говорил своему другу, что, если бы не разбитое предплечье, он показал бы, что нужно делать.
В этом маленьком человеке был заложен непомерный заряд тщеславия, оно вмешивалось в ход его мыслей и сообщало им свое разъедающее, тлетворное влияние.
И Ярославцев, сначала лишь апатически отмахивающийся от назойливых идей Косицына, с каждым днем все сильнее поддавался им.
О революция, тебя называют жестокой и беспощадной, но есть ли на свете любовь щедрее и великодушнее твоей любви?
Нет ничего на свете сильнее твоей жажды человеческого счастья! Нет ничего безграничнее твоей веры в человека.
И если ты вынуждена была выковать и поднять меч, то к этому вынудила тебя злоба врагов, ибо не дано им постигнуть великой твоей правоты.
Кронштадтское заточение юнкеров продолжалось недолго.
Город моряков жил революцией. Хриплые голоса митингов гремели над Якорной площадью и перехлестывались под своды матросских казарм. По прямым улицам Кронштадта, мимо узких каналов, одетых в гранит и украшенных чугунными решетками, разгуливала матросская вольность. И ветер ее проник сквозь стены тюрьмы.
Прошло всего около трех недель с тех пор, как на улицах Петрограда вспыхнуло предательское пламя мятежа, и вот уже большинство юнкеров было снова отпущено по домам.
На следующий день после освобождения Косицын и Ярославцев уже были в Петрограде. На Фурштадской, в доме Берга, куда оба направились, не решаясь идти в разгромленное училище, застали они около десятка офицеров, нашедших здесь убежище от преследования своих победителей. Все были озлоблены и ожесточены. В день восстания им удалось скрыться на том самом санитарном автомобиле, что был так хорошо памятен обоим юнкерам. Но постоянная боязнь ареста и крушение надежд на скорую гибель большевиков делали существование ненадежным и жалким. Берг тоже находился тут. Он получил контузию во время обстрела училища и теперь был особенно бледен, желчен и худ. Шея у него была обмотана не очень свежим бинтом: в довершение всего он был легко ранен в кадык.
— России нужны герои, — говорил он раздраженно и властно. — Керенский оказался подлецом, генерал Краснов — трусом.
— Кому же теперь верить? — растерянно спросил Ярославцев.
— Только самим себе, — убежденно заявил Берг. — И, главное, не рассчитывать на поддержку массы. Она взбаламучена и прет, сама не зная куда. Тут нужна твердая власть.
— Власть у Ленина, — сухо заметил маленький, незнакомый Ярославцеву офицер. Офицер этот держался очень самоуверенно и этим стал сразу раздражать Ярославцева.
Вечером Берг ушел куда-то, предварительно облачившись в свое монашеское одеяние. Вернулся он поздно. Бледное и худое лицо его было особенно серьезным и строгим.
— Ленина решено убрать, — сказал он окружившим его офицерам. — Один удар смелого человека, и Советы будут обезглавлены. Воспрянут силы, которые не дадут захлестнуть Россию мутным разливом необузданной народной стихии.
— А потом? Что будет потом? — спросил маленький офицер.
— Военная диктатура, — отрывисто сказал Берг. — Без адвокатов и частных поверенных. Уничтожение стихии! Разгром Германии! Восстановление славы и чести России. Но довольно пустых дискуссий, — продолжал он, — необходимо действовать. Нашу идею поддерживают эсеры, Савинков.
Офицеры слушали молча.
— Кто это сделает? — спросил наконец один из них.
— Мы. Люди, оставшиеся верными России, — твердо сказал Берг.
— Уже решено, кто именно? — спросил маленький офицер.
— Это решит жребий.
— Жребий?
Берг кивнул.
— Да, — продолжал он убежденно. — Мы могли бы сразу отдать предпочтение одному из нас, но это будет обидно для других. Пусть сама судьба, само провидение сделает выбор. Имя этого человека будет покрыто славой, оно навсегда останется в памяти России. Заготовь фанты, Косицын. Сколько нас?
Косицын принялся считать.
— Двенадцать человек, — сказал он.
Берг стал считать тоже.
— Тринадцать, — сказал он. — Кого ты пропустил?
— Тринадцатый Ярославцев. Но он болен.
— А что с ним? — спросил маленький офицер.
— Да у него сплин, — мрачно заметил Косицын.
— Хорошенькая отговорка для трусов, — пробурчал маленький офицер, вполне, однако, отчетливо, так, что слышали все.
Ярославцев, лежавший на диване, почувствовал себя глубоко уязвленным.
— Кто это сказал? — гневно спросил он, поднимаясь на ноги.
— Я! И могу повторить, если дело не пойдет на поправку, — с холодным сарказмом отпарировал маленький офицер.
— Прекратите ссору! — вмешался Берг. — Я думаю, что это дело добровольное, дело чести каждого из нас. Кто не хочет, может не участвовать в жеребьевке. Полагаю, что это ясно каждому.
— Я не болен, — сказал Ярославцев, — просто… просто я не вижу…
Он хотел что-то сказать еще, но маленький офицер вмешался снова.
— Просто не у каждого хватает охоты подвергать себя опасности.
Это уже был вызов, явный намек на трусость. Ярославцев вскипел и бросился к офицеру, но товарищи удержали его.
— Я требую дисциплины, — властно вмешался Берг и, обернувшись к Ярославцеву, спросил: — Ну, ты участвуешь, Сергей?
Все молча уставились на него, ожидая ответа.
— Пусть так, — отозвался он и махнул рукой. Он не чувствовал больше никакого желания объясняться.
— Фанты готовы, — сказал Косицын. — На одном я поставил крест. Все остальные будут пустыми.
Берг смешал фанты и бросил их в вазу.
— Кто берет первым? — спросил он.
— Берите вы, — предложил маленький офицер.
Берг молча взял фант и развернул его.
— У меня пусто, — угрюмо пробормотал он.
— Теперь я, — Косицын потянулся к вазе.
— Кажется, есть старше вас по чину, — сказал маленький офицер и взял фант. Он медленно развернул его и бросил на стол. — Пусто!
Все подходили по очереди и брали свой фант. Остался только один, последний.
— Кто не брал еще? — спросил Косицын.