Он словно бы чувствовал, что болезнь может прервать его работу, которую он считал венцом своей научной мысли, и стремился как можно быстрее завершить ее. На всякий случай он посвящал в особенности рукописи Чингиза, все время приговаривая: «Это — компас для потомков. Доведем работу до конца — будущие геологи, производственники не раз добрым словом помянут. Если я этого не сделаю, кто знает, кто еще возьмется за этот непростой труд?»
Палата как-то незаметно превратилась в рабочий кабинет, заполненный чертежами, диаграммами, стопками отпечатанного текста. Днем — диктовка, вечером — обсуждение готовых разделов, ночью — допоздна работа с рукописью. Это было слишком много даже для здорового человека. Однако всех убаюкали необычная энергичность, творческий подъем, юношеский блеск в глазах 70-летнего ученого, который нетерпеливо дожидался раннего утра, чтобы по старой привычке сесть за рукопись. Здесь, в больничных условиях, и отметил он по-семейному свой семидесятилетний юбилей. Впрочем, в республике готовились к этому, как к знаменательному событию, предполагалось провести торжественное мероприятие после выздоровления академика. В один из дней позвонили из приемной первого секретаря ЦК: «С вами будет говорить Гейдар Алиевич!»
Г. Алиев говорил недолго, но тепло, с подчеркнутым уважением. Поздравив с юбилеем, он сообщил, что указом Президиума Верховного Совета СССР Мир-Али Кашкай награжден орденом Октябрьской Революции. То был его первый и последний разговор с руководителем республики. Звонок был знаком особого внимания, своего рода морально-политической поддержкой тяжело больного ученого.
Алиев умел строить отношения с интеллигенцией, дорожил близостью с наиболее выдающимися ее представителями. Он знал: Кашкай — последний из «могучей академической кучки». Это имя — святое для многих в Азербайджане, ценимо и узнаваемо в Москве, Ленинграде — в СССР.
Позже стало известно, что руководство Академии, как это не раз случалось и ранее, придержало отправку документов, и представление к награде поступило в Москву с опозданием.
Из воспоминаний Улдуз-ханум:
«Кашкай не особенно добивался каких-то наград, почетных грамот, которыми увлекались в ту пору многие. Позже подсчитано было, что Мир-Али Кашкай являлся членом многих научных обществ и организаций международного, союзного и республиканского значения. Награды и почетные титулы находили его вместе с широкой известностью. И все же они занимали его менее всего. Он исходил из того, что настоящий авторитет, подлинная любовь коллег, а шире — народа к своим выдающимся деятелям имеет иное измерение. Последняя правительственная награда — орден Октябрьской Революции — застала его уже в больнице. Все кинулись его поздравлять, посыпались телеграммы, без конца звонил телефон. Его же мысли были далеки от мирской суеты. Он весь был поглощен своей работой — геохимической картой. Состояние какого-то нетерпеливого ожидания охватило всех — его сотрудников и нас, домашних».
«Работа над картой завершена! Остальное — дело техники».
Это коротенькое письмо, оказавшееся последним, которое получила в Москве старшая дочь Хабиба, свидетельствовало о том, что академик находится в прекрасной рабочей форме, и невольно думалось, что тяжелый недуг отступил перед напором научного порыва.
Кашкай разложил по папкам все материалы и передал их сотрудникам геохимической лаборатории, наказав как можно быстрее распечатать работу и передать картографам. Палата опустела. Наступила, наконец, больничная тишина. Улдуз-ханум, навестившая супруга, нашла его спокойным, уравновешенным и вполне здоровым. Единственное, что его беспокоило, — необходимость все еще находиться в больнице под наблюдением врачей. Однако они, видно, не зря тянули с выпиской академика из больницы. Была уже середина апреля, когда совершенно неожиданно для всех Кашкая сразил обширный инфаркт. Дежурный врач по неопытности никак не мог купировать боль у больного в груди, Улдуз-ханум бросилась к реаниматорам. Кашкай находился в состоянии полузабытья. Из Москвы срочно прилетел близкий человек семьи, известный невропатолог. Ему почти удалось вывести больного из коматозного состояния. Хабиба, срочно вызванная из Москвы, где она готовилась к защите кандидатской диссертации, не узнала своего отца. Кашкай лежал под капельницей.
«Он изменился, выглядел каким-то просветленным, словно бы помолодел. Папа сильно похудел и смотрелся как на давнишней фотографии. У меня мелькнула мысль, что он похож на итальянца… С чего я так подумала, и сама не знаю. Может, эти ощущения были вызваны тем, что я всегда его воспринимала не просто как родное и близкое существо, которое я теперь теряла навсегда, а человеком мира, который, уходя, все же остается…
Те несколько мгновений, которые оставались у него до надвигавшегося забытья, он потратил на вопросы о состоянии моей диссертации… С Чингизом он не переставал говорить о том, что необходимо сделать при редактировании геохимической карты…»
Все кончилось поздно вечером, когда у пациента стал стремительно развиваться инсульт. Потом настал миг, когда врачи выходят к родным с тем выражением лица, которое лишает их последней надежды.
Жизнь академика Кашкая оборвалась…
23 апреля 1977 года академик Мир-Али Сеид-Али оглы Кашкай удостоился всех ритуальных почестей, принятых в Советском Азербайджане.
Он был похоронен в Аллее почетного захоронения, своеобразном пантеоне азербайджанских знаменитостей, неподалеку от могил тех, с кем его связывало великое духовное братство — Узеиром Гаджибековым, Мир-Асадулла Мир-Касимовым, Юсифом Мамедалиевым.
В последний путь академика провожала вся научная элита республики, его многочисленные коллеги и ученики из Москвы, Киева, Новосибирска, Тбилиси и других городов СССР, пришли тысячи простых людей со всего Азербайджана, для которых он, как писали газеты, был символом настоящей учености, бескорыстного служения народу.
Александр Яншин несколькими днями ранее поздравил своего азербайджанского друга с 70-летием. Не отличавшийся особой словоохотливостью великий ученый на этот раз был особо щедр на слова признания и уважения, обращаясь к тому, кого он называл «талантливым и многогранным ученым, высококультурным и обаятельным человеком, неустанным тружеником, достойным сыном азербайджанского народа».
В этом коротком послании были и такие строки: «Вы обладаете всеми моральными качествами ученого: смелостью, честностью и мудрой сдержанностью ума и благородными чувствами. Такие люди, как вы, должны жить в веках».
Вряд ли найдешь лучшие слова для завершения жизнеописания нашего героя — Мир-Али Кашкая, одного из плеяды великих геологов XX века.
Барельеф на фасаде дома, в котором знаменитый академик прожил последние годы жизни, появился много лет спустя, вместе с первыми демократическими переменами, в 1990 году. Тогда же его именем была названа улица в Баку.
В годы же, названные позже застойными, об ученом вспоминали редко. По чьему-то приказу вынесли из Музея геологии Ярдымлинский метеорит и водрузили у входа в Институт физики.
Не менее драматичной складывалась и ситуация с 90-летием Кашкая уже в новом Азербайджане.
Призывы ученых отметить знаменательную дату никто не слышал. В конце концов инициаторы решили провести юбилейное собрание, но не в Президиуме Академии наук, а в Институте геологии, в котором не было ни электричества, ни отопления, что, естественно, вызвало возражение супруги покойного академика, заявившей, что один из основателей Национальной академии, ее бессменный академик-секретарь заслуживает большего почета и внимания. В последнюю минуту кто-то наверху дал добро на проведение юбилейного мероприятия в соответствии с установившимся порядком. А вслед за этим Ибрагим Бабаев, тот самый «Бала-Кашкай», о котором я писал выше, сообщил о том, что сгорел дотла архив Института геологии. В огне погибли многие экспонаты, архивные документы, книги, которые академик собирал практически всю жизнь.