Только в доме Кашкаев ничего не ждали, ни на что не надеялись…
…В Гяндже появился человек с густыми бровями, орлиным носом и глубоко запавшими глазами. Это был Шахзаде (принц Мансур Мирза Гаджар).
Никто не знал, кто он и откуда приехал. Он происходил из рода Гаджаров и на его папахе сиял серебряный иранский лев. Человек этот, считавший себя потомком Ага Мухаммеда, взял командование на себя.
Батальоны русских приближались к Гяндже, город был полон беженцами из Баку. Они рассказывали о расстреле министров, аресте депутатов парламента, трупах, выброшенных в море с привязанными к ногам ядрами.
«В знойный полдень мы сошлись врукопашную. Перед моими глазами мелькали широкоскулые, плоские лица, треугольные штыки. Ночью мы переползли по мосту обратно в нашу часть города. Начинался очередной рассвет. Издали доносилась артиллерийская канонада. На минарете мечети стояли Шахзаде Гаджар и Ильяс-бек. Кто-то затянул песню о туранском государстве.
— Я кое-что слышал, — послышался чей-то голос неподалеку от меня. Лицо говорившего было бледным, как у покойника, глаза задумчивы. — В Иране появился некто по имени Рза. Он командует армией, и они побеждают. И Кямал в Анкаре тоже собрал армию. Мы деремся не зря. Нам на помощь идут двадцать пять тысяч человек.
— Не двадцать пять тысяч, — сказал я, — а двести пятьдесят миллионов. И только одному Богу известно, успеют ли они.
С той стороны заиграли призыв к атаке. Я поднял голову. Передо мной лежала широкая пересохшая река. Русские, пригибаясь, перебегали площадь, стреляя на ходу. Я отвечал им плотным огнем. Их были тысячи, и мой одинокий пулемет был бессилен на Гянджинском мосту…»
«Али хан Ширваншир погиб в 5 часов 15 минут на Гянджинском мосту. Его тело упало в пересохшую реку, пронзенное восемью пулями. В его кармане найдена тетрадь. Если на то будет воля Аллаха, я доставлю эту тетрадь его жене. На рассвете, незадолго до наступления русских, мы похоронили его во дворе мечети. Наша республика погибла, как погиб Али хан Ширваншир».
Так Курбан Саид описал падение Гянджи в 1920 году. И финал его книги «Али и Нино», как нам кажется, лучше всего венчает тот отрезок жизни нашего героя, о котором почти ничего неизвестно…
— Эта власть долго не продержится. В Бога она не верит. Силой отобрала у людей земли, дома, драгоценности. Все сущее на земле держится на «халаллыге», то есть на справедливости. А разве справедливо отбирать нажитое многими поколениями и раздавать бог знает кому?
За эти речи рыжебородый ахунд был вызван в бывшую резиденцию губернатора, над которой теперь развевалось красное знамя, и его больше не видели.
В том же доме с красным знаменем Мир-Джамалу объявили, что магазины, мельница, лавки, дома, особняки и вся прочая, принадлежащая его семье, собственность становятся достоянием Советской республики.
Мир-Джамал не то что не возмутился, а мысленно возблагодарил Всевышнего, смилостивившегося над ним и позволившего таким хотя и дороговатым, но все же привычным способом откупиться и вернуться к своим домочадцам невредимым. Но лучше бы он не возвращался.
Уходил Мир-Джамал из собственного дома, а вернулся в государственную квартиру. Бывшему богачу разрешено было вместе со своими домочадцами поселиться в двух комнатах еще вчера принадлежавшего ему дома. А в остальных кашкаевских владениях поселились советские чиновники, разместились банк, гостиница, почта.
Купечество, как класс, паразитирующий на живом теле трудового народа, упразднялось.
На улицах стали появляться попарно, а то и небольшими группами, молодые, в общем-то, незлобивые парни.
Они шли по улицам тогдашней Гянджи, без труда определяя, в какой дом надо зайти, а там решительно направлялись именно к той двери, за которой — вот чудеса! — и сидел в этот час нужный им человек. Будто он так и сел здесь специально, чтобы дождаться, когда за ним придут. Войдя же в комнату, эти молчаливые люди ворошили шкафы и комоды, рылись в постельном белье, забирали то, что считали нужным, особенно книги, исписанные листки, оставив, правда, подробную расписку на изъятые вещи, затем еще раз оглядывали комнату. Видимо, для того, чтобы убедиться, не забыли ли что. Потом уходили, забрав, как правило, с собой хозяина дома.
Большинство гянджинцев были едины во мнении, что они, эти необычные, скажем так, посетители, брали только бумажки, какие-то книги, журналы. Но были и такие — их, правда, было немного, — которые говорили, что не только исписанными листками или книгами интересовались эти молчаливые люди. Вот у Мешади К., к примеру, не найдя никаких бумаг, они забрали золотое блюдечко, которое тот привез из паломничества в святые места. И не золота жалко Мешади К., а памятно было ему блюдечко, по краям которого ученый-гравер написал имя Господа Бога нашего.
Осмелев от рассказа первого, второй говорил, будто эти люди у Кебля Ф., и правда, искали именно бумажки какие-то, но, уходя, забрали почему-то золотой медальон его жены и жемчужное ожерелье дочери… Ну и так далее…
Женщины вздыхали, украдкой вытирали слезы. Мужчины утешали: вон в Баку Гаджи Зейналлабдин сам передал новой власти свои промыслы, заводы — всю собственность. Нариманов, говорят, оставил ему, своему бывшему покровителю, на деньги которого он выучился на доктора, небольшой особняк в пригороде Баку. Там и живет бывший миллионер. Коротает свои дни. Видимо, последние…
А вот генералов азербайджанских доктору Нариманову спасти не удалось. Всех поставили к стенке. Только Мехмандарова и Шихлинского пощадили. Нужны, говорят, новой власти знаменитые военспецы.
А мусаватисты, в том числе Гянджинские, кто угодил под пулю, а кто не успел махнуть в Турцию — по тюрьмам скитается. Худадат-бека Рафибейли увезли в Баку, там и расстреляли.
Мамед Эмин тоже исчез. Одни говорят — за границу, другие, что в Москву увезли его. Сам Сталин, которого Мамед Эмин Расул-заде когда-то знал под кличкой «Чопур» — «Щербатый», в своем вагоне увез, вызволив из баиловской тюрьмы. Сейчас «Чопур» большой человек в Москве. С Лениным на короткой ноге. Так что, может, и вернут они, большевики, Мамед Эмина вместо Нариманова, который нынче также в Москве? Сейчас Нариман вместе с Лениным правит Страной Советов.
Куда мчит паровоз истории? К коммунистическим зорям, отвечают большевики. Оказалось — в пропасть. Об этом тоже предупреждали. Но как можно было услышать эти предупредительные сигналы на разъездах, когда все охвачены кругом таким энтузиазмом, такой верой во всеобщее счастье и благоденствие: «Даешь коммуну!» И — всё.
Такая вот жизнь пошла. Ничего не поймешь, ничего не поделаешь и никуда не денешься. Радоваться надо, что волна бедствий, нахлынув, все же пощадила. Живы как-то. Еще…
Некогда большая семья Кашкаев распадалась прямо на глазах. Мир-Джамал переберется вскоре в Баку, станет преподавателем в мединституте. В Рахшанде влюбится Фаррух Рафибейли (двоюродный брат Худадат-бека, того самого, что губернаторствовал в Гяндже при АДР — Азербайджанской демократической республике, которую упоминать нынче небезопасно). Однажды она соберет свои девичьи пожитки и исчезнет вместе со своим возлюбленным…
Семья перебивалась случайными заработками. Впрочем, в Гяндже теперь мало кто жил иначе.
Торговля, кормившая древний город, обувавшая и одевавшая гянджинцев, принесшая славу и благополучие городу, была объявлена спекуляцией и сурово каралась на основе революционного закона.
«Слышали, сын-то покойного Сеид-Али, богача среди богатеев, музыкантом заделался, на свадьбах на жизнь себе зарабатывает».
То была правда. Мир-Али в свои неполные 15 лет зарабатывал на жизнь всей семье. Он сам научился играть на таре, а затем и на кларнете. Послушав худощавого мальчика, старый еврей, школьный учитель, подозвал его к себе, усадил за обшарпанное пианино, оказавшееся в учительской после всеобщей конфискации и покорно служившее педагогическому коллективу в качестве подставки для чернильниц и свертков.