— Ну-ка, попробуй, сыграй то, что ты на таре исполняешь.
Мальчик осторожно прикоснулся к клавишам, побренчал несколько минут, вслушиваясь в гамму звуков, и… заиграл «Сары гелин» — сперва одним пальцем. Потом стали звучать аккорды. К окончанию школы он уже играл на пианино так же хорошо, как и на таре. Позже освоил и скрипку. (Музыкальность — фамильная черта Кашкаев. Ага-мир, погибший в 14 лет, был, несомненно, одаренным мальчиком, о чем не уставали вспоминать Мир-Али и Рахшанде. Мир-Таги, брат будущего академика, на кяманче играл профессионально.)
У мальчика — абсолютный слух, сказал старый еврей. И посоветовал родственникам отвезти его в Баку к Узеир-беку, собирающему по всему Азербайджану одаренных людей. Что и говорить, надо бы перебираться в большой город. И не только ради музыкальной школы — там никто никого не знает, потому как все приезжие. А то уже ползает злорадный слушок по Гяндже: «Богатеи-то, купцы бывшие, по-прежнему живут припеваючи. Откуда денег у них столько: и на жизнь, и на учебу? Ясное дело — либо припрятали золотишко в кувшинах, либо из Стамбула бежавшие родственнички шлют».
После таких разговоров Мир-Джамала забирают в бывший губернаторский дом, откуда он возвращается поздно, осунувшийся, усталый. Однако возвращается. Другие бесследно исчезают. Тетушка Бильгеис-беим уверяет, что такая исключительность связана с двумя вещами: сеидством ее домочадцев и назирами (жертвоприношениями), которые она спешит отнести в «Имам-заде», когда глава семьи вместе с человеком в кожанке исчезает за углом.
— Над нами — святой дух Мухаммед-Сеида! — восклицает она громко, когда Мир-Джамал устало переступает порог. Увы, это ее мнение мало кто разделяет. Свое восклицание старушка повторяет как заклинание, по нескольку раз и даже на следующий день с таким расчетом, чтобы об отношении Всевышнего, явно симпатизирующего ей и ее семейству, стало известно всему двору, всем новым жильцам, всему кварталу, как можно большему числу гянджинцев. Поскольку неизвестно теперь, кто друг, а кто недруг, кто сострадает твоим горестям, а кто злорадствует.
Наступили трудные времена.
В души людей вселился страх, как после землетрясения, — ты жив, дышишь под развалинами, но неведомая сила лишила тебя всего, кроме дыхания. И жестокая, слепая стихия может вновь соединить небо с землей, забрав у тебя последнее — жизнь.
Старая эпоха умерла — как вдруг перевернулся дом, и в одночасье все, кто были внизу, вдруг оказались наверху и принялись топтать, унижать и преследовать бывших «верхних»…
В городе правит вчерашняя голытьба, угрожающая покончить с капиталистами не только в Гяндже, но и вообще, а точнее, во всемирном масштабе. И эта перспектива очень нравится молодым. В самом деле, если отобрать у капиталистов всё, что они наворовали у простого народа, и поделить поровну между остальными, наверное, всем достанется и, таким образом, не будет ни бедных, ни богатых.
— Может, тогда некому будет завидовать? — рассуждает по вечерам тетушка Бильгеис-беим, поглядывая на дверь и медленно перебирая четки. — Ведь если хорошо подумать, все беды на земле от этой человеческой страсти — зависти. Зависти и гордыни.
Однако Мир-Али трудно с этим суждением согласиться. Чему завидовать-то? У него ни отца, ни матери, отобрали всё, что можно было отобрать. И ютится его семья в двух комнатах того самого особняка, который много лет назад отстроил на зависть всему городу купец Сеид-Али. Так решила специальная комиссия по инвентаризации всей недвижимости купеческой Гянджи.
После того как реквизировали в пользу трудового народа все дома, виллы, особняки, комиссия принялась за имущество богачей, «начиная с ложек и заканчивая коврами, не упустив при этом покрывала и кастрюли», — свидетельствует очевидица тех событий, внучка бакинского нефтепромышленника Мусы Нагиева, французская писательница Банин в своей знаменитой книге «Кавказские дни».
Словом, в течение считаных дней семья бывшего купца Сеид-Али стала частью Гянджинской бедноты. Впрочем, запомнилась Мир-Али фраза, сказанная вдогонку: «Больно живуче это племя. Торговать запретили, они за музыку! Опять же — без них народу не прожить…»
Фраза брошена в спину. Как стрела, начиненная ядом. Колючий взгляд ехидны. Зейдулла. Тот самый, что еще недавно разносил на базаре чай. Теперь заделался коммунистом. Ходит в хромовых, скрипучих сапогах с маузером на боку — важным начальником заделался. Посыльный Ильхам, который всегда при нем, так его и величает: «Раис!» Раис Зейдулла может кого хочешь на базаре схватить за шиворот и приволочь в низенький дом, где раньше стоял городовой и где сейчас размещается милиция. Он может также исступленно выкрикивать лозунги на городской площади, когда собирается народ, то по случаю кончины великого вождя, то в весенний день первого мая, объявленный праздником всех трудящихся. Войдя в раж, он выхватывает из кобуры свой маузер и, размахивая им, грозится «добить всех буржуев, капиталистов, ханов, беков и их приспешников-мулл!».
Многие с завистью поглядывают на Зейдуллу, мечтая о хромовых сапогах и маузере, — что твой нарком! Но для этого прежде всего надо записаться в партию большевиков, что не так-то просто. Надо иметь пролетарские корни. На худой конец — крестьянские. И когда только успел Зейдулла, мальчик на побегушках, заделаться пролетарием, войти в доверие к большевикам? Как ему это удалось? Не делится ни с кем своим секретом раис. Только многозначительно намекает на то, что при царе и мусаватистах он не только чай разносил на базаре, но и расклеивал по городу прокламации. А главный аргумент в пользу его революционной юности — драка с приставом, после чего ему пришлось бежать из Гянджи.
Имел место тот подвиг или нет — никто не помнит. Вписать такое в свою биографию не каждый решится, хоть царя и нет в живых. А что если сказки все это, басни? Возьмет и вернется на свой престол царь! Что тогда?
И все равно, что бы там ни говорили, а нет ни в Зейдулле, ни в тех, кто стоит рядом с ним, ничего такого, что вызывало бы у Мир-Али что-то похожее на зависть.
Пройдет много лет и, насмотревшись на то, как одни и те же люди подлаживались сперва под мусаватистов, а потом перекрасились в красных, на то, как именитые ученые, часто даже талантливые, заискивали поочередно перед партийными вождями, хотя, по большому счету, в том и не было особой нужды, академик М. Кашкай скажет: «Приспособленчество, конформизм — худшее из всего, что засело в нас и сам не знаю когда. Да только ли в нас одних? Чехов-то ведь тоже о том же писал, когда предлагал выдавливать из себя раба. Так что приспособленцы не имеют национальности»{4}.
Одно хорошее у новой власти — учит грамоте всех, независимо от того, пролетарский ты сынок или бекский наследник. Учеба в школе бесплатная. А учиться, копаться в книжках Мир-Али любит более всего. Может, больше, чем свой любимый тар. И еще нравится людям, что театр открыли. Мир-Али тут же зачислили таристом в оркестр.
На седьмой день недели (воскресенье теперь не по пятницам, как раньше, а после шянбя — субботы) приглашает он в театр своих друзей и родственников: смотрите — на сцене целый мир, не знакомый всем нам. Помимо нового мира, который открывается за бархатной занавесью, родня смотрит и на Мир-Али — руководителя оркестра. Работа эта серьезно поправила материальное положение семьи.
Любовь к театру у него останется на всю жизнь, а музыкальные способности он передаст по наследству детям. Чингиз, его первенец, в 60-е годы, будучи студентом геофака Азгосуниверситета, получит известность блестящего джазиста-саксофониста, а Хабиба, старшая дочь, станет профессиональным музыковедом. Но — это впереди. А пока…
Каждую весну в Гянджу приезжает агитбригада из профессоров, педагогов, ученых разных — зовут учиться в Баку.
— У нас земля богатая, — рассказывает седой профессор в очках. — Нефть, газ, медь, уголь. Поискать, много чего найдется. Добывать нефть научились, а вот искать — нет. А может, здесь, у нас под ногами, в Гянджинской земле тоже имеется нефть? Кто-нибудь интересовался, есть тут вообще полезные ископаемые?