Он шагнул вперёд, облизав губы и проглотив собранную кровь.
— Данте, пожалуйста, не делай этого… Данте, не надо!
Рычание, крик и хруст костей раздались одновременно.
— Ешь, — в один голос приказали ему Кемена и Махатс, тогда как тьма вкрадчиво прошептала:
— Сбрось цепи. Позволь мне станцевать на их костях.
Он двигал челюстями, отдалённо чувствуя, как руки — гораздо сильнее, чем предыдущие — бьют его, пытаются оттолкнуть, царапают кожу. На этот раз кровь была слаще, но всё ещё не такая сладкая, как другая, которую он пробовал до этого.
Или намного позже?
Он не помнил. Голоса приказывали есть, шёпот — бунтовать, а бесконечное «Данте-Данте-Данте» — стихать. Он остановился лишь после того, как те же голоса приказали ему отступить от тела, ещё шевелящегося. Разорванная грудная клетка едва-едва поднималась и опадала, но карие глаза уже стали блеклыми. В них было что-то знакомое. Так же, как в других глазах, которые окончательно закрылись.
Ему нравился этот цвет. Где-то глубоко внутри, куда не добрались холодные ловкие пальцы, державшие такие же холодные лезвия, куда не мог пробраться чужой извращённый разум, жаждущий страданий, он знал, что в тот момент ему нравился этот цвет. И их улыбки — Господи Боже, какие у них были улыбки — и их смех, и голоса.
У них были чудесные голоса.
— Сбрось цепи. Покажи мне, из какой ты крови.
Двое, мужчина и женщина, чьи имена он забыл, подошли ближе. Она остановилась у изломанного тела, больше напоминавшего месиво, он — у тела, лежащего возле стены. В руке, замершей совсем близко к разодранной груди, что-то блестело.
Он и не понял, как приблизился на несколько шагов. Мужчина с женщиной молчали, рассматривая тела, а он смотрел на блеск серебра в крови и вырванной плоти — на единственную драгоценность, что осталось у неё от прошлой жизни.
Помимо их.
Он не считал себя верующим. Не молился, как они. Если бы Господь Бог действительно любил людей, Он бы не оставил их троих, вынужденных не жить, а выживать.
Но Тереза молилась. До самой смерти, которую ей принёс Данте.
— Я хочу танцевать, — шепнула ему тьма.
В тот самый момент, когда она накрыла их и тут же вспыхнула сотнями звёзд, родился Данталион.
Много позже он остался совсем один и просидел в темницах так долго, что все оставленные им трупы успели сгнить. В первое время он пил кровь чудовищ, которых никогда прежде не видел — он бы и не прикоснулся к ним, но голод душил, а неразборчивый шёпот во тьме, где мерцали звёзды, словно требовал ни в коем случае не умирать. После кровь, вкус которой был терпим, стала отвратительной, вызывала тошноту и галлюцинации.
Он перестал пить. Не искал еды, воды и выхода. Лежал там же, где его когти оставили глубокие борозды в камне, где мужчина и женщина кричали, отчаянно требуя его подчиняться, и где он почти убил их. Они сбежали, но он остался. Лежал, протянув изуродованные руки к костям, и ждал, когда тьма вновь озарится сотнями звёзд, которые укажут ему путь.
Его нашёл высокий мужчина с бронзовыми глазами, горевшими магией, который представился как Стефан, вывел его из тьмы и привёл в дом со сладко пахнущим садом.
Вот только в Неаполе не было таких садов.
И Данте уже шестнадцать — ему пора было найти нормальную, хорошо оплачиваемую работу…
— Как же ты меня задолбал!
Порой его выгоняли с работы, перед этим дав пощёчину. Данте и сейчас чувствовал, как горит его щека, пока крался по коридору дома к комнате, в которой спал вместе с сёстрами.
— Ну же, проснись!
Тереза каждое утро говорила, что их ждёт отличный день. Она вставала первой, проверяла, что что Беатрис и Данте выглядят прилично, и бежала на работу. Беатрис спускалась готовить пирог, ведь день оплаты был уже завтра, а нужной суммы у них до сих пор не было. Данте врал, что он совсем не голоден, но на работу бежал через рынок, где научился воровать свежий хлеб, о чём никогда не рассказывал сёстрам.
— Вставай!
Пару раз его грабили — те, кто был крупнее и сильнее, кому нравилось смотреть, как он пытался подняться и вернуть украденные деньги.
— Очнись!