Так, прослеживая нить времен, она ехала под покачивание кареты и фырканье лошадей, безотчетно оглаживая пальцами грани шкатулки; размотавшись вдоль дороги, нить уткнулась в увенчанную литым гербом узорчатую решетку ворот.
Жозефину встретил нестарый еще крепкий мужчина в скромной одежде слуги с шевроном де Крисси на левой стороне груди и знаком достоинства управляющего поместьем — большим ключом при поясном ремне. Едва наследница ступила за ворота, управляющий с поклоном вручил ей связку ключей — символ хозяйки, полноправной и полновластной. Девушка, кивнув, приняла их, не позволив себе показать, что бремя обязанностей, обретшее теперь вещественность и облик, едва ее не согнуло. Рядом со статным мужчиной, уже шагнувшим далеко в осень своей жизни, невысокая изящная Жозефина казалась совсем хрупкой.
Повесив ключи на поясок своего скромного платья, она вновь подняла взгляд на управляющего. От него исходило чувство вины, и принятие судьбы как необратимой силы, движущей миром, и смирение уже немолодого человека, отдавшего жизнь служению другим.
— Мартин… как вы здесь?
— Такое несчастье, госпожа, — вздохнул тот, неестественно выпрямляясь, — такое несчастье…
Пообедав — не огорчать ведь добрую кухарку Агнес! — Жозефина в сопровождении Мартина отправилась лично осмотреть место пожара, унесшего жизнь ее матери.
— Кое-что мы уже разобрали, что нашли — похоронили, — рассказывал управляющий. — Там сиделка была да четверо больных, никто не вышел…
Управляющий, который юную хозяйку помнил уже отрочицей, приезжавшей на краткие каникулярные дни, повел ее через дом к одноэтажному пристрою левого крыла особняка, где находилась лечебница. Лопнувшие от жара стекла, куски провалившихся вовнутрь насквозь прогоревших стропил, усыпанные обломками черепицы, сливающиеся в черную обгорелую груду на черном обгорелом полу, и… целехонькая дверь во внутренние покои, стены как стены, оштукатуренные, не несущие никаких следов огня, а главное — никакого запаха гари, который спустя пару суток должен был окутывать еще все поместье, не исключая ни флигелей, ни прудика с золотыми роскошнохвостыми рыбками.
— …матушка же ваша, да будут светлы ее Небеса, ночью проснулась да и спустилась, а там уж бросилась в огонь, спасать… куда там — мы даже тел-то не нашли, а уж как полыхало: почитай, загорелось после полуночи, и до самого рассвета…
Жозефина слушала и смотрела, лихорадочно сопоставляя. Очень, очень странно…
— Мартин, отойдите, пожалуйста.
Старый слуга повиновался, разумно к тому же замолчав. Девушка вошла в пожарище и, став как можно ближе к центру, сосредоточилась — кончики пальцев соединены и смотрят вверх, голова наклонена так, что указательные пальцы смотрят в самую точку меж лбом и переносицей; она потянулась вперед и вглубь, пытаясь ощутить… увидеть… узнать…
Стена огня — яркого, хищного, безжалостного. Страх и отчаяние. Безнадежность. Обреченность. Ужас гибнущих, упрямство тех, кто до последнего пытался что-то сделать. И что-то… что-то еще. То, чего быть не должно. Сладковатая и будто бы затхлая нотка, паутинно-тонкая нить, неясно будоражащая среди общего понятного полотна. Вслушаться, раскрыться, понять… Жозефине было тем сложнее, что подобного чувства она не испытывала достаточно ясно, но все же она нашла название.
Экстаз. Очень странный, как и все здесь, не имеющий ничего общего со светлым молитвенным состоянием (и с чем-либо светлым вообще); пожалуй, ближайшим его родичем можно было бы назвать испытываемое самоистязателем, но для вящего понимания Жозефине остро не хватало опыта. Она подняла голову и разомкнула ладони, выныривая в людской мир, не окрашенный отголосками чувств тех, кто уже не принадлежал ему.
— Кто-то еще пытался спасать людей? — Она обернулась к Мартину, и голос ее прозвучал вчуже.