Мы живем кучей. Пацаны, девки – все равно. В нашем отряде сорок пацанов и десять девок. Пять бригад по десять номеров. Мы все, вся орда в пять тысяч плюс‑минус человек обитаем в одном огромном зале – не знаю, почему, но так было всегда. Длиннющие двухъярусные нары размечены на десятки отрядов, и каждый знает свое место.
Каждой бригадой руководит «сука»‑бригадирша, и все они подчиняются одной, старшей отряда. Здесь все как и с капо. Суки и есть те же капо, только трудятся они здесь, на Малолетке. Суки называют себя суками по старой памяти о собаках, которых мы никогда не видели. Суки – молодые крепкие бабы со стальными яйцами и здоровенными сиськами: попробуй удержать в кулаке стаю малолетних крысенят, не боящихся ни бога ни черта. Но суки умеют – их кулаки крепки так же, как и подошвы их ботинок, а палки и шокеры раздают удары молниеносно. Суки горой друг за друга и склоняются только перед стальными хозяевами.
Кроме сук у нас есть и свои авторитеты‑бугры. Здесь мы полностью копируем старших – да и вообще во многом стараемся на них походить. И каждый из малолетних шкетов мечтает, наконец, вырасти и свалить во взрослую жизнь.
Наш бугор – четырнадцатилетка Апельсин. Через год он уходит во взрослый отряд и оставит за себя нового бугра – но пока рулит нами в полный рост. С помощью пятерых таких же, как и он, отморозков. Уже много позже я узнаю, что во взрослом отряде его загнали в поднарные и отпетушили – за излишнюю наглость, борзость и презрение к правилам, установленным не им самим. Беспредельщик – он беспредельщик и есть, это не вытравить. И уже на Малолетке он показывал себя во всей красе…
Мне тринадцать. Я не в авторитете – но и не последний чмошник. Так, крепкий середнячок. И все же бугры выделяют меня из общей толпы и частенько доебывают – у меня шрам во весь череп, это отличие от остальных, а выделяющихся из общей массы не любят. Еще обо мне говорят, что я пришлый, рожден не в Гексагоне – и хотя живу здесь с младенчества, этот след продолжает тянуться за мной. Особенно старается Воробей, одна из шестерок Апельсина – золотушный[4] недомерок с заячьей губой и слегка вывернутыми наружу ноздрями. Я и сам не богатырь – но жилистый, и мышца кой‑какая имеется.
Васька появилась в моей жизни внезапно. Помню, один из наших слег с жестким тобиком[5] – и его сразу забрали на компост. Отряды всегда старались догонять до штатной численности сразу – и Васька стала нашим пополнением. Ее привели на вечернем построении – наша сука‑капо представила нового члена отряда и подтолкнула вперед, велев занять место в строю. По росту Васька была один в один со мной и встала рядом. Так я увидел ее в первый раз – тонкую, веснушчатую и золотисто‑светлую Ваську, которая навсегда стала моей сестрой.
Я почувствовал ее сразу. Не знаю, как это получилось. Просто понял, что теперь это моя сестра. Я уже знал девок – но Васька не привлекала меня, хотя и была вполне симпатичной. Это было какое‑то другое чувство. Покровительство? Скорее всего. Что испытывает старший брат к сестренке, ограждая ее, защищая от шпаны?.. Наверно, это и было оно. Она встала рядом со мной, насупленным, набыченным пацаном – и доверчиво заглянув мне в глаза, прошептала: «Я – Василиса. Мама Васькой зовет. А ты?..» И это ее «мама» сразило меня наповал. Мама… Ведь у меня тоже где‑то должна быть мама.
Вечернее построение и телесный осмотр окончены – и я веду ее к своему месту на длиннющих двухъярусных нарах, едва освещаемых тусклыми лампами под потолком. Свободного места хватает с избытком, на Малолетке нас не много, и свободные нары есть всегда. В руке у меня заточка – я сделал ее сам, сперев на Заводе напильник и отдав довести до ума Шнырю, иногда работающему в Ремонтном. На нас смотрят – но пока не трогают: еще не погас свет, еще ходят вокруг суки, еще не выдал своего решения рыжий ублюдок. Но я отчетливо понимаю, что ночь будет трудной, и только крепче сжимаю в кулаке мою заточку.
К нам приходят через час после отбоя, когда давно уже погас свет, горят только дежурные лампы и в сумраке камеры слышны только перешептывание да приглушенные смешки. Я жду. Я знаю, что за Васькой явятся – и, лежа на нарах и чувствуя рядом ее теплое доверчивое дыхание, сам себе клянусь не дать ее в обиду. Я старший брат и готов защищать ее до последнего.
Они идут по проходу – и шепот и смешки вокруг нас постепенно замирают. Все понимают, что сейчас произойдет – и многие в предвкушении… Порвать целку в Гексагоне проще простого. Их рвут именно тут, на Малолетке, ночью, под одобрительный гогот и смачные сальные шуточки. Вся эта гадливо‑блевотная каша царит здесь всегда – я думаю, так нас превращают в животных, существующих только ради выживания. Без чувств, без мыслей, без высоких желаний и устремлений.
Трое. Воробей и два углана, больше меня в полтора раза. Тощий упырёк на их фоне кажется совсем мелким, незначительным, как прыщ на голой жопе – но это обманчивое ощущение. Ничто в отряде не происходит без ведома Апельсина. И, значит, плюгавый недомерок получил разрешение свыше…
– Ты чо, жопа с ушами?.. – пищит, шепелявя, золотушный. – Охерел в край? Ты чо о себе мнишь? Ты куда телку утащил, недоумок?..
Малолетка живет по понятиям – и по понятиям именно бугры решают, под кого ляжет девка на вписке. Это противоречит правилам железных хозяев – но есть особая лихость в том, чтобы положить на правила с прибором и поступить так, как велят понятия. И часто это прокатывает – со шкетами машины ведут себя на удивление попустительски…
Говорят, что базаром можно решить многие вопросы. Но я убежден в другом. В некоторых случаях надо не базарить – а бить. Бить с ходу, насмерть, бить так, чтоб он больше не встал. И я понимаю, что именно это сейчас и случится – понимаю по их ухмылкам, по взглядам, вцепившимся в Васькины небольшие сиськи. Этим троим желается только одного – поиметь свежее мясо и показать мне, охреневшему чмошнику, кто здесь главный. Понять пацанов, рвущихся к вершине пищевой цепочки, довольно просто.
– Ну че, манда… Подставляйся, больно не будет, – продолжает гнусить в свой сопливо скворчащий нос Воробей. – А ты давай к Апельсину, бугор те вправит мозгу…
Он не успевает вытолкнуть изо рта весь поток дерьма – заточка у меня в руке оживает и, коротко свистнув, чертит красным по его подбородку. Мимо. Самую малость выше нужного… Воробей взвизгивает, отшатывается – а я обратным махом вспарываю бедро правому углану. Но третий, рванувшись вперед, пинает меня в голову – и я чувствую, как под черепом взрывается бомба. Выронив заточку, я улетаю куда‑то под нары – и со всего маха прикладываюсь затылком о бетон. Так, что плывет картинка и темнеет в глазах. И последнее, что я вижу, – как Воробей, утирая кровящий подбородок, тянет свои костлявые грабли к Ваське…
…Я просыпаюсь от толчка в бок. Оказывается, я так глубоко упал в воспоминания, что и не заметил, как придремал. Я люблю вспоминать – тогда в голове открывается словно бы окошко, в котором рисуется картинка. Как киношка. Я люблю киношку – в Норе стоит большая плазма, и мы иногда собираемся посмаковать очередной боевичок. Или порнушку, хе‑хе‑хе…