– Проводишь этих, – коротко кивает ему старший.
Привратник делает под козырек. Капо‑два здесь не пойдет – камеры засекли, как он вошел внутрь, и, значит, он должен выйти обратно. Скорее всего, он будет входить через канцелярию. А привратник по длинному ходу все вниз и вниз ведет нас к Норе.
Нора говорит о себе заранее, пусть и не сразу. Это капо постарались – устроили всякие дымоходы и остальную туфту, выводящие запахи со звуками куда‑то в огромные общие короба. Сдавать свою берлогу им точно не с руки. Но когда подходишь ближе – аромат выдает Нору с головой. Пахнет настоящим мясом и жиром, пахнет одуряюще, сводя с ума и заставляя охреневать от желания немедленно купить грызуна на спице и сожрать. Говорят, у капо где‑то заныкана самая настоящая ферма – в крохотных клетках они выращивают каких‑то свинок, откармливая их до неприличия, и раз в квартал закатывают в своем узком кругу настоящий пир. Я не особо верю, ведь любая ферма воняет говном… но и дыма без огня тоже не бывает. Наверняка что‑то где‑то у них есть. Впрочем, меня устраивают наши обычные крысы на спицах, регулярно таскаемых с транспортного цеха – ведь спицы имеют обыкновение прогорать и заканчиваться. В отличие от постоянных посетителей и их аппетита.
Чуть позже приходит голос Норы. Сначала неясный гул, потом, по мере приближения, – шум, крики, музычка… Здесь есть многое из того, что нужно человеку – хотя бы один из десяти дней мы хотим жить полной жизнью. Потому и отрываемся как можем. За все эти годы машины так и не смогли вскрыть Нору – она залегает уровнем ниже и неплохо изолирована. Даже наш джаз‑бэнд – так называет его Армен – может играть, не опасаясь быть услышанным.
Джаз‑бэнд – это вообще отдельная тема для разговора. Две струнных приблуды, где вместо струн натянуты провода из коммуникационно‑дублирующих линий. Сборная солянка из баков, обтянутых искусственной кожей и больших кастрюль для ритм‑секции. Снятые латунные дудки от сирен – они за духовые. И самые настоящие ложки, выбивающие ритм. А еще у нас есть умелец, играющий на расческах. Расчески у нас тоже имеются – ведь красавицам‑шлюхам надо расчесывать свои патлы. Но сейчас в Норе тихо. Музыканты отыграли, сделали перерыв и отдыхают, вкушая от щедрот господ капо и наслаждаясь зрелищем – первым боем за сегодняшние сутки.
Ненависть копится. Ненависть копится каждый сраный божий день, каждый его долбаный час и каждую гребаную минуту. Ненависть, щедро настоянная на сырых и душных камерах, на густом смраде пердежа к утру, на вони больных ног, тесно дружащих с грибком, на отвратительной еде, непрерывных работах и бесконечных серых днях. На отсутствующих – но от того еще сильнее ощущаемых рабских ошейниках. Ненависть копится у всех. У каждого и у каждой. Но капо не дураки, капо прекрасно понимают природу ненависти – и они не хотят, чтобы крыс однажды взорвало. Пожар вспыхивает от первых искр – и у стада, живущего в Гексагоне, кремни и кресало с трутом – это мы, бугры. Да, сука, так оно и есть и не может быть иначе. Именно мы владеем общественным мнением. Именно к нам прежде всего обращаются крысюки со своими проблемами. Потому есть Нора – и нам дан сюда допуск.
Капо не дураки. Было б иначе – так никаких вам развлечений с выпуском лишнего пара. Но капо умные и они знают: если случится бунт – это всё. Хана, амба, аллес и капут. Машинам никто ничего не объяснит – они просто придут и убьют всех. Даже капо. И потому впереди шумит все сильнее, вкусно пахнет и манит яркими красными огнями над входом, охраняемым четырьмя здоровенными карлами. Но перед этим нужно запнуться, осмотреться и юркнуть в сторону. Туда, где сидит Армен.
Братья‑бугры прут вперед и как будто не видят, что я отстал. Я отпочковываюсь в закуток – а они проходят в дверь. Это часть игры, так нужно. Армен ждет любого гостя, что придет не с пустыми руками, и ему всегда есть что сказать. Но из нас четверых больше всего он благоволит почему‑то ко мне.
– Так‑так, и кто это тут у нас?..
Борода с седыми прядками, серый плащ‑пончо с капюшоном, острый взгляд карих глаз и длинные патлы, собранные в хвост на затылке. Длинные волосы в Гексагоне практически невозможны – но есть одно «но». Если наши шлюшки моются каждый день и не имеют вшей – Армену сам бог велел. А это самое пончо – подношение от одной из камер ЮЗ‑модуля, когда‑то спасенной от компоста умными словами Армена.
Когда‑то давным‑давно, когда Армен только‑только знакомился со мной и Васькой, мы сидели у него в первый раз. Нас тогда, натурально, не пустили в Нору. Это уже потом мне стало известно, что допуск в Нору дают только после разговора с Арменом – и Армен, казавшийся нам тогда странным идиотом, слушал наши биографии, кивал и спрашивал какие‑то простые вещи. Хотя и сколько той биографии?..
Чуть позже вышло узнать, что Армен регулярно осматривает всех кандидатов в бугры. А капо частенько отправляют к нему карланов. Это неприятно – но Армен общее достояние, потому мы даже не морщимся, если видим это черное мудачье в его берлоге.
Армен частенько подсказывает очень умные вещи. Частенько дает правильные советы, частенько задает нужные вопросы. Он знает все и обо всех. Армену не стоит доверять – это также точно, как разница в нашей жратве. Пока ты не польешь ее ароматизатором – она всегда одинаково безвкусное говно. С Арменом точно так же. Армен не добрый дядюшка, не философ, устраивающий нам послушать‑поговорить по душам. Ага, как же, толстый болт на воротник. Армен – это неявный крысоволк среди нас, крысюков. Это я понял уже давно. Хуже только тот факт, что Армен, говоря образно, еще больший мутант, чем крысоволк. Он крысоволчий паук, плетущий свою сеть по всему Гексагону. Но он нужен нам – он кладезь полезных знаний, он источник грамотных советов.
Армен сидит в своей берлоге, где кроме прихожей – она же кабинет, она же столовая – есть отдельный сортир и спальня. Такого не имеется даже у капо, спящих в кубриках по четыре – зато есть у самого обычного номера, давно списанного в НТБ и как бы переработанного. А еще у него имеется святая святых его хором – библиотека. Все возможные книги, откуда‑то и когда‑то появившиеся в Гексагоне, оказываются у него. Разве что все, касающееся медицины, мы тащим к Доку.
Где‑то там, на отдельной полке, Армен хранит летопись Гексагона. Он вел ее до моего появления, ведет сейчас и продолжит вести дальше, когда я сдохну. Зачем – вряд ли кто знает. Но… нам нравится этот факт. Армен внесет нас в свою огромную тетрадь, сшитую шнурами из разномастных бумажных блоков, когда‑то бывших чистыми – и память о нас останется навсегда. А это стоит очень дорого. Наверно, потому Армен и живет в отдельных апартаментах, жрет что хочет и говорит почти все, что желает.
Иногда он желает поучить нас чему‑то мудрому – и никто не отказывается. Иногда в его странных историях – порой смахивающих на проповеди или похожих на байки и частенько являющихся форменным издевательством над разумом большинства крыс, – проскальзывает что‑то дико правильное и очень умное. И нередко он пытается донести в рассказах то, что не хочет или не может сказать впрямую… Многие этого не понимают – но кто‑то прислушивается и выуживает из цветастого вороха непонятных имен, названий и понятий что‑то полезное. Но я уже понял эту его особенность и стараюсь не пропускать такие моменты – сидеть, не отсвечивая, и слушать. Я даже могу пожертвовать временем с Лаской – ведь она дает только свое тело, а Армен делится мудростью. Пусть порой и не всегда понятной.
– Здравствуй, Армен.
– Ну здравствуй, Тесей.
Вот он всегда такой. Уж как назовет непонятным имечком – так назовет. Я у него был и Рейнаром, и Локи, и Ходжой, еще кем‑то… Все, мол, от того, что я хитрый и чуйку имею. А я и не спорю, ведь чуйка и впрямь в наличии.
– Тебе.
Армен бережно берет карандаш, крутит в пальцах, любуется.
– Щедро, мальчики, щедро…
– Все для тебя, Армен.
– Присаживайся, – он хлопает ладонью по одному из своих кресел, собранных из частей малых механизмов, обитых минеральной ватой‑утеплителем и обтянутых брезентухой. – Присаживайся, подымим.