Мать пришла в себя в середине дня. Вдруг вздрогнула, открыла глаза, слабо заворочалась, пытаясь повернуть голову – и Серега, сорвавшись с кушетки, вмиг оказался рядом.
– Мама!
Она посмотрела на него и слабо улыбнулась.
– Сережка… здравствуй, медвежонок… Ты уж извини меня… видишь, как оно получилось…
– Да что ты, мам! Ты лежи, отдыхай! – торопливо заговорил Серега. В груди вперемешку с бешеной радостью, что она все же очнулась, теснился и страх – а вдруг и правда все решила для себя и уже не переубедить… – Ты выздоравливай! Сил набирайся! Я здесь буду, у Наставника отпрошусь! А скоро вообще на каникулы распускают! Поправишься!
Но мама лишь горько усмехнулась и снова закрыла глаза.
Следующая неделя слилась для него в одно серое пятно. Днем он учился, потом бежал в Госпиталь. Он приходил каждый вечер – Петр Иванович выгонял из казармы едва лишь заканчивались занятия – но мама слабо реагировала на эти посещения. Тихонько улыбалась спокойной и какой-то отсутствующей улыбкой, накрывала его руку своей сухой узкой ладошкой – и не отпускала до самого отбоя. Она словно хотела наверстать все то время, пока жила одна.
Она больше не говорила ни слова, а на все просьбы и уговоры лишь иногда покачивала головой. Если он молчал – неподвижно лежала и она, глядя в потолок с блуждающей на губах улыбкой. Она словно радовалась, что неизвестности и мучению ожиданием приходит конец. Сергей знал, что мама часто плакала после того, как пропал отец – но за всю эту последнюю неделю ни проронила ни единой слезинки.
Он помнил, как плакала и убивалась она, когда уходил отец. Даже когда бывал дома в увольнительные – по вечерам не раз заставал ее в слезах. Конечно, тревожились все, и особенно родственники ушедших – но вряд ли кто тосковал, как мама. Люди были полны надежд, что экспедиция будет успешной, принесет свои плоды, вернется, выполнив задачу. В это верили все… но не мама. Она словно знала, что больше никогда уже не увидит отца. Может быть, подсказывало сердце – а скорее, все объяснялось куда проще: любила его больше жизни. Может, и банально звучали эти избитые слова – но сама суть была верной. Они всегда были вместе. Даже на Периметре во время накатов – он на позиции, а она где-то тут, рядом, на этом же участке стены, помогая с ранеными. И все время под разными предлогами забегала проведать мужа. И каким же мужеством нужно было обладать ей, хрупкой женщине, чтоб, испытывая такие чувства, отпустить своего любимого мужчину… об этом оставалось только догадываться.
Сергей знал, что ее навещают днем – и коллеги, и друзья, и начальство, и, конечно же, тетя Оля, лучшая подруга. Дежурная медсестра шепнула, что теть Оля даже ругалась на нее – но ко всем увещеваниям мама оставалась безучастной. Она не съела ни единой ложки больничного пайка, заботливо приносимого сиделками, не тронула и домашнее, что таскала каждый день тетя Оля – и лишь система пока поддерживала ее жизнь. Она все решила для себя и больше не хотела напрасно тревожить окружающих.
В последний вечер она особенно ослабла. За эту неделю она сильно высохла – не помогала уже и система: организм, подчиняясь разуму, гасил одну за другой жизненные функции, подталкивая тело к бездонной пропасти. В палате стояла мертвая тишина – и потому, когда она повернула голову, Серега, прикорнувший калачиком на кушетке, тут же услышал. Сорвавшись, он подскочил к ней:
– Мам?..
Она поглядела на него – удивленно, будто только что увидела сына по-настоящему.
– Какой ты стал у меня… совсем взрослый…
И Серега как-то сразу все понял. Мама хотела проститься.
– Мам… ну не надо… – только и смог беспомощно выдавить он.
– Все у тебя будет хорошо, сын, – еле слышно, одними губами, прошелестела она. – Дом поможет. А ты слушай… если… если вдруг он вернется… если увидишь его… скажи – я не смогла больше ждать. Не осталось больше моих сил…
Серега молча кивнул, словно деревянный чурбан, пытаясь проглотить вязкий ком в горле, рвущийся наружу – а в голове царила полнейшая пустота.
На следующий день мама умерла.
В парадной курсантской форме – черные мешковатые штаны и черный же китель с нашивками командира группы и тремя птичками на рукаве – Серега полдня просидел в Госпитале, на дежурном посту. Рядом был и Петр Иванович, и теть Оля, и еще несколько маминых подруг. Ждали осмотра и медицинского освидетельствования. Но Василий Петрович мог освободиться только к обеду, и потому приходилось ждать.
Женщины о чем-то переговаривались, Наставник молчал, поглядывая иногда на воспитанника – а сам Серега, уставившись в пол, плавал в отрешенности и прострации. В голову всё лезли какие-то совершенно посторонние мысли, они, словно серые тени, проплывали где-то на заднем фоне, и мозг думал их автоматически, одну за другой, словно рассматривал блеклые бесцветные рисунки... Думалось о чем угодно. О том, что скоро каникулы и наконец можно будет отдохнуть от казармы и учебы… о том, что закрепили за ними и личное оружие – но опробовать в настоящем бою, жаль, пока не удалось… о том, что Леха Истратов, пацан с четвертого курса, обещал достать мультитул по дешёвке – но что-то не шевелится… Тетки тоже вполголоса говорили уже о своем, продолжая обсасывать Кондрата, хотя изгнали его целую неделю назад. «Неделю! – подумал Серега. – Неужели неделя прошла?..» Все мысли были посторонние, всё не те, каким бы полагалось быть, и всё не о том… И тогда он внезапно понял с ужасом, что начинает привыкать… Привыкать к тому, что ее больше нет. И он, коря себя, снова и снова возвращал свои мысли к маме.
Потом он спохватился и даже испугался немного – где же теперь жить? Он вдруг почувствовал, что домой ему совсем не хочется. Родной отсек лишился самого главного, что должно быть у дома – тепла. Его больше никто не ждет и никто ему не рад. И никто не назовет его больше «мой медвежонок»…
– Петр Иваныч… а можно я в казарме жить буду? – повернув голову, спросил Серега. – Не хочу домой. Заберу только кое-что…
Наставник замер на мгновение – и быстро отвернулся, подозрительно заперхав…
– Можно, Сергей, – спустя несколько мгновений, глядя в сторону, сказал он. – Я поговорю с комендантом. В конце концов, казарма давно твой дом. Где тебе и жить, как не там?..
– Спасибо, Петр Иваныч…
Наставник кивнул.
– А ты бы это… ты бы поплакал, Сереж… – он повернулся и, обняв его за плечи, притянул к себе. – Легче будет… Это неправда, что мужик плакать не должен. Можно и нам иногда… Особенно если причина серьезная…
Серега, сжав зубы, молча помотал головой, и Наставник лишь вздохнул.
Наконец санитары выкатили каталку. Мамы там не было: на плоском стальном листе, опоясанный двумя ремнями – поперек груди и ног – чернел совершенно чужой ему куль. Путь теперь лежал только один – в Отработку.
Отсек Отработки находился рядом с Госпиталем, в одном блоке, пройти только немного по коридору и завернуть за угол. Всего и пути для каждого: длиною в жизнь и сотню шагов. В Госпитале человек рождался – и, прожив сколько отмерено, сюда же возвращался после смерти.
Оператор Отработки – Джунибаев Алибек Илесович, казах по национальности, зверообразного вида здоровенный мужик, до самых глаз поросший черным жестким волосом – уже ждал. Называли его Бабай, хотя прозвище совершенно не соответствовало его нраву – добрейшей души человек, спокойный и покладистый. Рядом с ним, в торжественно-черном, склонив головы, стояло четверо подручных. И здесь же – отец Афанасий, священник: отдавать умершую пучине следовало по всем православным правилам и традициям.
Все время пока отец Афанасий готовил маму в последний путь – читал молитву, крестил большим крестом, брызгал святой водой и совершал остальные необходимые элементы обряда – провожающие были здесь же. Женщины крестились, всхлипывали, кто-то и подпевал тихонько; Петр Иваныч и Сергей стояли молча, и лишь один раз Наставник, длинно-длинно вздохнув, пробормотал:
– Иэх… Лучших ведь людей косматая забирает… Кто-то заговоры плетет – а кто-то на своем месте до последнего. Герои и предатели. Такие вот разные люди…