Выйдя к реке, он бросил поводья. Конь, предоставленный самому себе, повернул на юг.
Я ведь думал, гнедой, что навечно останусь здесь. Думал, некуда, незачем больше жить. Но тронули, подтолкнули — качусь. Словно яблоко по блюдечку. Наливное по серебряному.
— Кто таков? — спросил Засыпкин вошедшего.
— Так по поводу Пьяного Поля, — сказал вновь прибывший гость, присаживаясь. — Был сигнал.
— О-о… бе-пе… пе? — спросил Засыпкин ехидно.
— Особый отдел… по безвозмездной помощи… погорельцам, — хрипловато, с заминками подтвердил визитер. — Ну… фигурально. А на самом деле — того…
— Тоже Первач? — поинтересовался Засыпкин.
— Ну да, Первачев… Фамилия… — Посетитель замялся. И даже показалось Засыпкину, что слегка порозовел. — А если про это, то да. На вокзале баба уверяла: первач. Не бзди, говорит, первостатейный. Ну, я и конфисковал — путь-то неблизкий, вагоны битком, толкотня…
Засыпкин отвернулся к окну. Там боец чистил картошку. Гусь косился на его сапог.
— …ну, а когда того, то и нет его. Маузер, патроны при мне, а мандата нетути, — бормотал приезжий. — Но я его запомнил, товарищ Засыпкин, у него вид такой, будто бы…
— Сергеев! — крикнул Засыпкин в открытое окно. — Ты сбегай маслица у Марковны попроси! С маслицем нынче картошечка будет. Ну? — обернулся он к посетителю.
— Что — ну?
— Что предпринимать будешь?
— Как что? Карать. Они же хлеб, суки, прячут. Перегоняют, пьют…
— А ты бы сам не запил со страху? Да ты на трупы их погляди. Упыри! Я велел их на ледник бросить.
— Карать есть первое дело революционной пролетарской дик-тат-уры, — веско произнес приезжий. — А иначе что? Разболтаются… Сегодня село поставки сорвало, завтра уезд. А опосля? Губерния? — Приезжий привстал, войдя в карательный раж, и даже собрался грохнуть кулаком по столу.
— А ты покажи-ка, друг любезный, мандат, — хладнокровно и даже словно прикрывая рукой зевок, сказал Засыпкин.
— Я ж тебе сказал, где мандат.
— А ты мне без мандата кто? Хрен в пальто и без пуговиц. Я тебя сейчас арестовать прикажу. — В окно внесло запах дыма. Во дворе боец разводил костер, налаживал котелок с картошкой. — Да твоим мандатом, может быть, контра пользуется. Так что сиди и не рыпайся. Значит так. Если правильно составишь отчет — подчеркиваю: некарательный — напишу, что сгорел твой мандат в борьбе с демонами контрреволюции. И печать поставлю.
— С какими еще демонами?
— Я ж тебе говорю: на леднике. Покажу после.
По участку улицы, видному из окна, тяжело проскрипела телега. Лошадь вел под уздцы небольшой мужичок, тоскливо ссутулившись, босой, в сильно поношенном городском пиджаке, накинутом на голое тело. Засыпкин мельком отметил какой-то непорядок в его лице, но какой именно, не ухватил. Он сунул руку под стол и достал бутыль.
— Вот. Привет нам с тобой. С Пьяного Поля.
— Мне к заданию приступать надо, — неуверенно произнес безмандатный, в то же время пристально глядя на бутыль. Он вдруг замигал часто-часто и трудно сглотнул.
— Да выполнено твое задание. Отдыхай, — сказал Засыпкин.
— Как выполнено?
— Привезут они хлеб. Уже возят. На станцию. И фураж. И картошку. Все, что нашли на них, то и возят. И вот — самогону бутыль. Чтоб, значит, простил подлецов и не гневался.
Командировочный в свою очередь глянул в окно. Обоз продвигался вдоль улицы к железной дороге. В котелке у бойца булькало. Он представил себе: картошка, горячая, рассыпчатая. Присыпанная крупной серой сольцой.
— А что ты там про ледник?
— Да ты выпей сначала. А то зрелище таково, что не приведи Господи. Особенно непохмеленному. Не пускать! — вдруг рявкнул Засыпкин, но было поздно. На пороге возник Гамаюнов. — Мол-чать! — Челюсть Гамаюнова обиженно вздрагивала. Так что при всем желании он ничего путного произнести не мог. — Если ты мне снова свою теорию, — сказал Засыпкин, — то я обратно тебя в подвале запру. Выйди. Ладно, войди. Садись. Пей.
— И не видно в самом выгодном свете, — развивал теорию спустя полчаса Гамаюнов. — А почему? А потому: вращающаяся световая воронка, завихрение света, световорот. Я сначала предположил, что цилиндр, но если б цилиндр — то тогда в него сверху заглянуть можно. Как в стакан. — Он заглянул в стакан, в котором на данный момент было пусто. — Так что конус, господа. Конус. Извиняюсь: товарищи.
— Я, брат, простой рабочий. Проще простого рабочего ничего нет. И совет мой тебе простой: молчи, сколь терпения хватит, — сказал Засыпкин. — Тогда и я, сколь терпения хватит, буду тебя терпеть. А начнешь народ баламутить — смотри. Руки у меня длинные, а разговор короткий.