— Пушинка? — искренне удивился Коррант. — Всегда была…
— Ну, отец, ну, посуди сам. Вот приехали мы, Рыжий на кухню ушёл, я к маме. Ужин Старая подаёт, Малявка ей помогает, комнату мне Старая готовит, Пушинки не видно и не слышно. Утром кофе мне в постель Малявка приносит, — Гард смущённо покраснел. — И по-наглому лезет, пинком вышибал. Завтракаем, Пушинка опять же не показывается, всё на Старой с Малявкой. И уже уезжаем, уже Рыжий за рулём сидим, жмурится, мама на крыльце, и вот тут Пушинка вылезает. Босая, волосы распущены, в одной рубахе, даже хоть бы платок накинула, глаза заплывшие, губы распухли как… как оладьи. Рыжему узелок суёт. «Пирожки на дорожку».
Коррант, улыбавшийся в начале рассказа, остановил машину и, бросив руль, зашёлся в неудержимом хохоте. Гард смотрел на него с удивлением и даже обидой.
— Отец, ты… ты мне не веришь?
— Верю, верю, — с трудом выговорил сквозь смех Коррант. — Рыжий, говоришь, сидит и жмурится?
— Да, как… ну, как кот, после сметаны.
— Ай да Рыжий, ай да котяра! Пушинку умотать это… постараться надо. Она — баба ловкая, сильная, чтоб её до такого… — хохотал Коррант.
— Он… он с ней спал?! — изумился Гард. — Отец, она же старая!
— Это тебе она старая, — хохотал Коррант. — А Рыжему очень даже под стать! — и с явным искренним сожалением. — Жаль, не знал я, а то бы договорился, чтобы Пушинку с таблеток сняли, родила бы от Рыжего. От него, мне уже не раз говорили, хорошие рыжики получаются, крепкие.
— Отец… — потрясённо выдохнул Гард.
— Да, — кивнул Коррант. — Дело уже прошлое, а оно всегда непоправимо. Ладно. Едем к маме.
— Отец, нет, — Гард постарался взять себя в руки и стать серьёзным. В конце концов ничего такого… нового он не узнал, анекдоты про «Капитанова Рыжего» по всему Дамхару ходят, а надо о деле. — Я подумал, что если… раз ты говоришь, что так серьёзно, то надо на склады ГСМ, взять там и договориться о масла́х, горючем, ну, пока и там всё не мобилизовали.
Коррант с весёлым одобрением посмотрел на сына.
— А вот в этом ты прав. Молодец сынок. Туда и побыстрее.
И резким рывком бросил фургончик вперёд.
Воздушные тревоги повторялись теперь несколько раз за сутки. И если днём согайны охотились за армейскими колоннами, то по ночам упрямо рвались к Аргату. Зенитчики и истребители старались перехватить армады ночных бомбардировщиков на дальних подступах, но иногда над Аргатом разыгрывались настоящие воздушные бои, и сбитые — и свои, и чужие — падали на те же дома. Согайны стремились, даже умирая, выполнить приказ уничтожения вражеского потенциала. Тщательно продуманная и пунктуально выполняемая светомаскировка нарушалась пожарами, высвечивая мишени следующей волне бомбардировщиков. Днём развалины убирались и, по возможности, ремонтировались. «Шустряки» из Арботанга споро обшаривали развалины и обломки, утаскивая всё, что могло как-то продаться и, как негромко болтали, добивая раненых. Пойманных полиция расстреливала на месте, но меньше их не становилось. Война же. Кому война — тётка злая, а кому — мать родная. Каждый сам за себя, только Огонь всем светит, и то… кого греет, а кого и сжигает.
Жизнь, конечно, изменилась, но не настолько, чтобы уж совсем. Прошлую войну помнили многие и пока особых отличий не замечали. Как был Аргат глубоким тылом, так — спасибо Огню — и остаётся.
Моорна теперь забегала домой только поспать. И то не каждую ночь. Потому что к обычной работе — беготне-писанине — добавились дежурства в придомовом убежище и квартальном госпитале. Правда, от дежурств в наблюдательном пункте на крыше её освободили из-за зрения. В прошлую войну она была девочкой, но кое-что и тогда замечала, и сейчас, вспоминая, сравнивала. Да, Аргат изменился. Хотя бы тем, что в ремонтных бригадах стало много… называть их рабами уже фактически запретили, правда, ещё не наказывая, а только устно осуждая, а быстро распространившимся прозвищем «лохмачи» не хотелось. И в госпитале три клеймёные санитарки-уборщицы и один такой же санитар, и в убежищах — и домовом, и в госпитальном, и в тех общедоступных, куда её загоняла внезапная тревога — она всё чаще сталкивалась с… клеймёными и напряжённо вглядывалась в мужчин, надеясь и страшась, увидеть… его. Ловила себя на этом, смущалась и отворачивалась, сердилась, даже злилась на саму себя, но снова и снова… Ведь на всё воля Огня, и самое невероятное, невозможное станет возможным. И вообще. Имеющий глаза видит, имеющий уши слышит, а имеющий мозги — сопоставляет и понимает. Занесло же её в музей «Войн и оружия». А там… пустячок, но как она понимает, многозначительный…