Неловко, шатко, придерживаясь рукой за стенку, присел на верхнюю ступень. И, охнув, отпустился, замер, скособочившись. Овчина съехала с одного плеча, но холод его уже не касался.
И всё бывшее - зарево и крики, и жёсткое ребро ступени - всё это осталось, но словно бы отодвинулось, стало отдаляться, ещё осознаваемое, но всё менее существенное... И в грудине - словно не в лад раскачивающееся ботало* - то заполошно, то редко, и всё реже, реже, реже. И кольнуло, проткнуло до самого нутряного - ножевой раной, шибко, до перемкнувшего дух стона. Но миг всего - и разошлось, надсадным, поднывающим, не ощутимым почти. И не больно уже ни трохи*.
Крыльцо под ним закачалось, мягко, сонно; не то скользящая в протоке лодка, не то согретая близким солнцем юга палуба баркаса, не то зыбка, у которой сидела забытая - ни лица ни голоса - мать.
Лодка наскочила на перекате; палубный настил вздыбился; накренилась колыбель... Радек вскинулся, захрипел, опрокидываясь вспять - в бытие.
- Я с тобой, - удержал его мужской - совсем уже мужской - голос. - Я здесь.
- Де... ми... - не совладав со взрослым именем, выдохнул детское прозвище, что и мальчишкой едва ли вязалось с ним...
И ясно, ясно, как через волшебное стекло, увидел близко склонённое над собою лицо, нездешне-тёмные глаза, строгие ясные черты - и на краткий миг разум освободился; встрепенулась, стряхивая груз дряхлости, память.
- Ты не мой внук, - не то сказал, не то пытался сказать Радек.
Он услышал - или прочёл по губам или из самих мыслей. Между тёмных бровей надломилась, и исчезла, морщинка.
- Это я, - ровно произнёс Демиан, обнимая его - впервые. - Это я.
Старик силился возразить, губы его шевелились - тщетно.
- Да. Да. - Он верил в то, что говорил, и слова его обретали силу единственной истины, и, как в единственную истину, в них нельзя было не верить. - Ты - единственная моя семья, и мой род, и всем, что есть в жизни, и самой жизнью своей - я обязан тебе. - Они сидели вдвоём на крыльце, как сотни раз прежде, и Радек уже не видел пожаров и дым, поднимавшийся в мёртвое небо, и пепел, оседавший на мёртвую землю. Ему было тепло, не от запахнутой овчины, а от твёрдо держащей его руки; так хорошо, по-летнему, тепло. - Я вернулся, дед, - говорил, глядя перед собой, Демиан. Седая голова сонно склонилась ему на плечо. - Я здесь, - тихо повторил Демиан. - И всё, о чём мне пришлось сожалеть в этой жизни, - что я не сумел быть здесь дольше. Ты не говорил о том, что было в прошлом, и я не спрашивал. Потому что ничего не изменит главное. Никто не любил и не будет любить меня так, как ты.
...Стоящий на отшибе Радеков дом огонь обошёл, хоть от соседкиного остались одни головни. Ворон косил глазами, через холстину и овечий тулуп чуя неподвижность груза на спине, но стоял, как врытый в землю, ожидая хозяина.
За долгую жизнь мало нажито было добра - ну так меньше искать пришлось. Демиан зашёл в тесные сени, забрать одну только вещь. Хозяин дома задвинул его в дальний угол за ненадобностью - старику невмочь и поднять было этакую тяжесть. Вернулся, неся на плече заступ на толстом, как пика, черене.
Впервые в жизни взял соседкино добро - пук горящей соломы. В последний раз поглядел на дом, где прожито детство, и поднёс огонь к стрехе. Густо связанные снопы скоро занялись. Демиан взял Ворона в повод и ушёл, как всегда уходил, - не оборачиваясь.
Среди догорающих и догоревших домов сновали тени. То была молчаливая, скорбная работа. Раскатывать чёрные, крупно крошащиеся углём брёвна, разгребать золу, выискивая хоть что-то, что уцелело в огне; хоть что-то, что необходимо в жизни, раз уж жизнь та продолжается.
Были первые дни весны - в здешних краях ещё холод'а, едва ли чем отличные от зимних месяцев, разве что солнце, поднявшись в зенит, начинает пригревать уже по-весеннему. Были первые дни едва народившегося года, а они остались нищими и бездомными, жилища и пашни забрал Антариес, утварь и скарб почти у всякого сгинула в огне.
Демиан понимал, чт'о значит для этих людей оказаться без гроша за душой, и что каждый уцелевший горшок имеет ценность для погорельцев, но и задерживаться дольше необходимого было роскошью. Раненых перевязали, тех, кто сам идти не мог, уложили на телеги. Погрузили мертвецов, тех, что удалось отыскать, и живым не приходилось возражать такому соседству. Впрягли немногих уцелевших коров; некоторые мужчины, из тех, кому пофартило остаться целыми, взялись за постромки*.