То, что последует за этим, было также достаточно легко прогнозируемо, и Диана, насмешливо фыркая, не ошиблась в предположении. Сейчас успевшие вдоволь накричаться гости начнут упрашивать сыграть что-то более прилично звучащее того из них, кто умеет делать это лишь немногим лучше остальных.
Диана пропустила петельку и, чертыхаясь, принялась восстанавливать нарушенный порядок, пока через десяток метров и кирпичную перегородку от неё мужчины и женщины всё настойчивее упрашивали какого-то беднягу или бедняжку. Наверное, всё-таки мужчину, учитывая как усердствовали девушки, и как негромко отшучивался неузнаваемый в гаме, но отчётливо мужской голос.
Точку, как водится, поставила тётя Фьора.
- Ничего не хочу слышать, - заявила категорично. - На похоронах моих, так и быть, можешь молчать, а нынче у меня именины, так что, будь добр, уважь старуху. - Несколько раз тренькнула передаваемая из рук в руки гитара. - А ну налейте ему! - распорядилась именинница. - Я и отсюда вижу его пустую кружку.
Диана подняла взгляд к потолку, впервые порадовавшись тому, что прикована к своему незавершённому рукоделью. Сколько раз приходилось изображать поддельное одобрение; по крайней мере, сейчас она избавлена от этой неловкости.
Невидимый мужчина не набивал себе цену - он и впрямь давно не брал инструмент в руки. Диана поняла это по тому, как он долго, словно вспоминая это ощущение, настраивает разбитую гитару, как притрагивается к струнам - в этом было нечто интимное, предназначенное только для одного, не для нескольких сотен чужих ушей и глаз. Диане было знакомо это чувство, и она поймала себя на том, что отложила собственное занятие, превратившись в ожидание.
Осипшая, потерявшая голос гитара рождала звуки, которые странно было ожидать от долго пребывавшего в небрежении инструмента, инструмента, не имеющего ничего, кроме собственного звучания струн, ничем не усиленного, не улучшенного, не дополненного. Ничего - только мелодия и умение соткать её.
"Только не пой!" - почти в страхе взмолилась Диана, уже приготовившись испытать отрезвляюдее чувство стыда за чужое поражение.
Тот, кому дано так играть, просто не может быть наделён голосом хоть сколько-нибудь сравнимым, а значит, разочарование неизбежно.
Ей нестерпимо захотелось сбежать, пока волшебство музыки не оказалось безвозвратно испорчено.
Она подумала так, но, как прикованная, осталась на месте, вся охваченная тягостным предчувствием.
Она ошиблась. Голос был под стать игре. И обладатель его не стремился поразить ни переливами звучания, ни экспрессией - обычное прегрешение, побороть которое преподавателям вокала было сложней, чем добиться чистоты исполнения.
Это не был голос человека, поющего для трёх сотен зрителей, пусть даже уверенного в том, что его будут внимательно слушать. Этот голос был честен от начала и до конца, голос человека, и среди толпы бывшего наедине с собой.
И слова были простые совсем, безыскусные, но достающие до самой души. Что-то о дороге, ведущей на две стороны, о выборе между дурным и худшим...
- Ох, не рви душу! - воскликнула Фьора, с идущим из глубины чувством, очень по-бабьи воскликнула, и Диана выронила-таки остатки пряжи, да почти на угли.
И тот же голос, в котором не было уже ничего колдовского, так же негромко что-то спросил, и тем будто снял заклятье, и по каменному полу заскрежетали лавки, застучали глиняные и просмолённые кружки, кто-то закашлял, и все засмеялись; и тогда только Диана поняла, что до этого момента все, как она, находились в той же тишине и неподвижности.
Он заиграл снова - уже с десяток раз слышанную ею плясовую песню про шибко разборчивого парня. В каждом куплете мать сватала сыночку новую невесту, и всякий раз завидный жених выискивал в кандидатке всё новые изъяны, один другого смешней, покуда, в конце концов, не остался бобылем подле старой матушки, выпестовавшей этакое сокровище. И теперь, в одиннадцатый раз, знакомая песня тоже стала волшебством, но уже иным - шалостью заскучавшего кудесника, потому что слышать этот задорный призыв и усидеть на месте оказалось решительно невозможно. И Диана притопывала ветхими башмаками и постанывала от нетерпения, пока закрывала петли, обрезала и прятала хвостик нитки.