Ларцев поделил топорных мужиков на четыре «взвода» по десять человек и покрикивал тонким голоском: «Первый взвод, бегом до нужников! Теперь разом обратно, ко мне! Второй взвод, за топоры!» – и прочее.
Виринея, Агафья, Сашенька и отец Мирокль готовились ухаживать за ранеными. Щипали из ветоши корпию и потом кипятили ее в котле, делали шины для переломанных рук и ног. Поп забивал гвозди – сколачивал носилки.
Одним словом, на освещенной кострами поляне было многошумно – и захочешь, не уснешь.
Тише стало только к рассвету. Мужики улеглись, но видно было, что заснули немногие – кто покрепче духом или потусклее воображением. Остальные ворочались, многие шептали молитву.
Полина Афанасьевна прошлась по лагерю, глядя на каждого. Она тут знала всех, с детства. Кого-то завтра убьют, кого-то покалечат…
Сашенька с Ларцевым сидели, накрывшись тулупом, держались за руки. В иное время Катина нахмурилась бы, а ныне только вздохнула. Ежели мальчик завтра от взрыва не убежит, его будет жалко, но внучку жальчей.
Поразительный, конечно, субъект был Лихов. Разлегся у костра и спокойно спал, будто это не последняя ночь в его жизни. Горбунья сидела рядом, держалась за голову, раскачивалась. Наверно, молила Богородицу о новом чуде.
Дрых и англичанин, держа в руке какую-то бумажку. Полина Афанасьевна осторожно взяла, почитала. Это были слова, потребные для завтрашнего командования: «Za mnoi! Ne otstavai! Zhivei! Bashku otorvu! Ne podvodi rebyatushki! Yeti tvoyu mat!». Должно быть, англичанина учила не Сашенька.
Тьма была уже не черной, а густо-синей. Пожалуй, пора.
Катина подошла к дереву, на котором висел чугунок, ударила палкой. Подъем!
Мужики собираются быстро. Зубы порошком не чистят, рож не споласкивают. По холодному времени никто на ночь и онуч не разматывал. Вскочили, встряхнулись, топор за пояс, кому положено – ружье на плечо.
Фома Фомич повел своих на восток, им было дальше. Ларцев построил «взводы». Сказал речь, которую, должно быть, заготовил ночью. Назвал крестьян «доблестными сынами отечества», овсяной амбар уподобил славной крепости Измаил. Слушала его одна Сашенька, зато восторженно. Она поцеловала кавалера, и он побежал догонять повозку с порохом, на которой уже укатил мельник. Тот простился с женой менее возвышенно. Агафья молча семенила за Кузьмой, хватала его за плечи, а Лихов отпихнул ее, буркнув: «Отстань, горбатая».
Через серый рассветный лес мужиков повела Катина. Сашенька шла рядом, остаться в лагере она отказалась. И всё тараторила, тараторила:
– Ему только слезть с повозки и быстренько вернуться к опушке. Ничего такого. Кузьма сказал, что минуту подождет. За целую минуту, шестьдесят секунд, можно далеко уйти. Я попробовала: на пятьдесят саженей. Это ведь хватит, да? И еще Митя обещал, что под конец припустит со всех ног. Он быстро бегает. Всё ведь будет хорошо, да?
– Да.
– Ой! А вдруг его кто-нибудь окликнет, остановит? – хваталась за сердце внучка.
В конце концов Полина Афанасьевна на нее рявкнула:
– Замолчи! Ты дворянка, ты должна мужикам пример давать! А ты своим дрожанием их тоже в дрожь вгоняешь! Они на тебя смотрят!
Сашенька умолкла, и Катина стала себя корить за резкость. Но перед поляной, где амбар, про постороннее думать перестала.
Французы давно не спали, а может, вовсе не ложились.
Обоз из ста с лишним фургонов стоял в несколько рядов, снаряженный, и первые повозки уже тронулись. Майор Бошан сидел на коне, распоряжался кому за кем ехать. Длилось это долго, не менее часа. Наконец хвост длинного-предлинного, на добрую версту поезда втянулся в лес, и тогда снялся с места полуэскадрон, растянулся всадник за всадником.
На вырубке будто посветлело. Еще и солнце взошло, озарило вялым раннеоктябрьским сиянием серую громадину склада, вытоптанную траву, пеньки, французские брезентовые палатки, заиграло на составленных ружьях, на медных пуговицах мундиров.
– Покуда ждем, – сказал прапорщику Кузьма, спокойно жуя соломинку. – Часок или около того. Когда солнце вон туда дойдет, сядем да покатим.
Телега с порохом стояла поодаль, среди деревьев. Крестьяне лежали вдоль опушки, спрятавшись за стволами. До лагеря было шагов триста, но обломки могли долететь и сюда.
– Кашу варят, – потянул Кузьма воздух носом. – А сожрать не успеют.
И рассмеялся. Все-таки он странный был, Лихов.
Шикнул на мужиков:
– Тихо там! Не болтать! Утром по полю далёко слышно!
Митя Ларцев нарядился в сержантов мундир, который был ему велик, и недовольно разглядывал себя в маленькое складное зеркальце. Кивер съезжал ему на лоб.