— Вылезай! Вылезай! — толкал его шофер.
Тогда он увидел воду в кабине, с всплеском сунул в нее руку в перчатке, нащупал и рванул запор. Плечом открыл дверцу. Вода ринулась в машину потоком. Брызги летели в лицо. Сжимая в одной руке чемоданчик с инструментами и медикаментами, другой опершись о спинку кресла, доктор пролез в дверцу, и вода обступила по пояс. Доктор увидел закраину льда. Она была рядом. Он оперся о лед грудью, но тот хрустнул, и Владимир Петрович едва удержался, чтоб не свалиться в реку. Тогда, не выпуская чемоданчика, он ухватился левой за верх “газика”, а правой стал бить по льду, обламывая слабый край.
Он делал это бессознательно в слепой жажде выбраться, хотя в его сознании, точно брызги ледяной воды, замерли неопределившиеся еще мысли о бесполезности всего, что он делает. Он ощущал на влажном лице слабое, но жгущее морозом дыхание ветерка, который всегда тянет вдоль реки. Но доктор продолжал колотить по льду что было сил. Наконец лед перестал обламываться под ударами. Доктор почти лежал на воде. Она поддерживала его и в то же время толкала в грудь, затягивала под кромку.
Решившись все же, Владимир Петрович подался назад, собрался и оттолкнулся от подножки машины, на которой стоял.
Он плюхнулся на закраину животом. Лед выдержал. Доктор подтянул левую руку, сжимавшую чемоданчик, поставил его на снег.
Все его силы отняли несколько секунд борьбы. И страх. Ошеломляющий, деревенящий, какого он не испытывал никогда в жизни. Он несколько раз глубоко вздохнул, и лишь тогда у него достало воли заставить себя вытащить из воды одну ногу, потом другую. Он пополз.
— Стой!
Доктор остановился.
— Поворачивай!
Он повернулся на четвереньках к промоине, из которой высовывался верх “газика”. Увидел Ефима. Тот стоял на подножке и что-то держал в руке.
— Ползи сюда.
Доктор подполз к закраине.
— Держи.
Владимир Петрович протянул руку и взял бутылку. Под левой, на которую он опирался, треснул лед. Доктор коротко взвизгнул. Попятился. Он видел, как Ефим взобрался на крышу и прыгнул оттуда, словно нырнул, на кромку. Упал. Охнул. Послышался треск льда. Владимир Петрович боком, по-крабьи, отполз подальше от полыньи. За ним полз Ефим, поджав правую руку.
— Хватит, — приказал шофер.
Ефим стал на колени. Топнул ногой по льду. Из валенка фыркнула вода. Осыпалась льдинками.
— Можно вставать.
Они поднялись. Им была видна промоина, в которую угодила машина, и призрачный свет фар под водой.
Ефим выругался.
— Костер надо развести.
— Чем? — зло спросил Ефим и выругался.
— Сколько осталось до поселка?
— Пятнадцать…
— Конец… — проговорил доктор, еще не осознав толком сказанного. Но раз произнесенное, это слово, будто эхо, заметалось в сознании. И тогда он почувствовал, как холод сначала иглами, кое-где, а потом все плотнее и плотнее сковывает его. Холод и жуть. Под их натиском сжалось в комок сердце. — Не дойдем… и километра… — зубы доктора стучали. Он ощущал, как белье на нем становится льдом. — Конец…
Ефим резко, левой ударил доктора в подбородок.
Доктор сел на лед.
— Глупо… — проговорил Владимир Петрович, коченея. — Глупо…
И неожиданно для себя произнес длинную фразу. Она вертелась у него в мозгу, может быть, даже раньше, чем он в первый раз выговорил: “Конец”.
— Один сказал… Если умрешь… в четверг, то… не придется умирать в пятницу.
— Дай…
Ефим вынул из руки доктора бутылку со спиртом, выдернул пробку зубами и отпил. Протянул доктору.
— Пей!
Усмехнувшись, доктор отпил большой глоток спирта, который показался ему просто очень пресной водой. Ефим отобрал бутылку, посмотрел на нее, швырнул в сторону:
— Я постараюсь умереть в субботу. А лучше в понедельник… Вставай!
— Глупо… — машинально произнес Владимир Петрович, пытаясь подняться. — Минус пятьдесят пять… Да мокрые. Минус пятьдесят пять! Да мокрые! М-мок-рые! Ты сошел с ума!
— Веселее! — и Ефим подтолкнул доктора носком валенка в спину. — Вставай!
Владимир Петрович качнулся. Заскрипел. Подумал, что скрипят зубы, но понял — одежда. Замерзла одежда — шевельнешься, скрипит. Доктор честно пытался подняться, но не смог: он вмерз в свои меха. Ефим зашел сбоку. Ткнул в плечо. Тогда доктор упал на бок. Затем самостоятельно, скрежеща и повизгивая оледеневшей шубой и унтами, стал на четвереньки, поднялся.
— Посмотри, — Ефим с противным ледовым скрипом протянул доктору правую руку. — Не слушается.
Ощупав запястье, Владимир Петрович сказал:
— Перелом. Закрытый. Обеих костей.
— Нехорошо.
— Нехорошо, — согласился Владимир Петрович и подумал, что на морозе это совсем плохо и, наверное, руку выше запястья придется ампутировать. Она отмерзнет. Первое, что отмерзнет у Ефима — это сломанная правая рука. Вот почему он бил левой.
— Иди за мной. Не отставай.
Подняв чемоданчик, доктор пошел за Ефимом. Шаги у Ефима были короткие, и доктору приходилось семенить. Он ставил свои унты след в след. Так казалось легче и даже спокойнее идти. Он как бы говорил себе, что вот я делаю по настоянию спутника явную глупость. Через километр стиснутое льдом тело откажется служить. Такое сильное переохлаждение… Остановится сердце. Оно просто возьмет и остановится. Пятнадцать километров! Двадцать минут… Нет. Тридцать минут — километр. Семь с половиной часов ходьбы. Минус пятьдесят пять… И мокрые. До нитки. До костей. Просто остановится сердце. “А лучше в понедельник…” Какой сегодня день?
“Неважно, какой сегодня день. В полдень этот Ефим расценил жизнь, которую я хотел спасти, в поллитровку спирта. Что же Ефим теперь так стремится спастись? Теперь он думает о себе. О себе! Сегодня четверг. Пятницы не будет. Вот и все. А тем более понедельника”.
Доктор ощутил — чемоданчик очень легок. Его не надо было нести. Не требовалось усилий, чтобы его нести. Лед крепко-накрепко приковал чемоданчик к руке, к промерзшей перчатке. И на все тело надета ледяная перчатка.
Тогда он почти физическим усилием отодвинул мысли в сторону, чтоб не мешали, и стал как бы прислушиваться к происходящему в нем и с ним.
Он ощутил, что мороз, проникший к его телу, постоянен. Доктору не становилось холоднее. Ледяная корочка белья, обленившая его, так и осталась влажной. Она не замерзала, не становилась льдом, не царапала кожу. Лицу было намного хуже. Лицо мороз жег, и вскоре кожа потеряла чувствительность. Доктор понимал, что это плохо, но ничего не мог поделать. У него не хватало сил поднять закованную в ледяные латы руку и потереть щеки и нос. Но даже если бы он и смог поднять руку, то тереть лицо куском льда — варежкой — не имело никакого смысла.
И он продолжал идти след в след за Ефимом, машинально, пока на смену тупому равнодушию не пришло некоторое удивление: лицо уже давно потеряло чувствительность, а тело продолжало ощущать противный влажный холод мокрого белья, словно оно обладало постоянной температурой и не становилось ни теплее, ни холоднее.
“Мы в ледяных скафандрах… — эта мысль пришла неожиданно и показалась столь необыкновенной, что доктор на некоторое время забыл о холоде. — Мороз сам создал себе преграду. Он не может проникнуть сквозь ледяную корку. Мы в ледяных скафандрах!
Но это отсрочка. Только отсрочка. Отсрочка у смерти… Еще километр. А сколько мы прошли? Сколько времени мы идем?..”
Владимир Петрович хотел оглянуться. Но сил не хватило. Закружилась голова. Он побоялся упасть и не подняться. Хотел взглянуть на часы, но это тоже оказалось невозможным.
“Какое это имеет значение? — привычно подумал он. — Мороз дал невольную отсрочку. Но все равно через полчаса, через час холод доконает сердце. Просто кончатся силы. Я стану звенящим, как сталь…”
Он так и замер с поднятой для шага ногой. Ступать было некуда. На пути лежали валенки Ефима. Доктор перевел взгляд дальше и увидел, что шофер упал ничком, головой вперед. Владимир Петрович пнул ногой валенок Ефима. Шофер не пошевелился.