— Ладно, посмотрим, что тут можно сделать, — сказал Мюнц. И к весне Ахиму предложили маленькую трехкомнатную квартиру. В Айзенштадте появлялось все больше новых домов, и завод широко распределял жилье, чтобы как можно быстрее закрепить здесь людей.
— Да что ты, Матти, я же не требовал сразу квартиру. Мы в любой конуре пока перебились бы, лишь бы только вместе.
— Ну конечно. Как тогда, после войны? Не напоминай мне об этом, до сих пор вспоминать страшно. Нет, ты едешь в социалистический город, и думаю, не на один год. Надеюсь, вы недолго останетесь в этой квартире вдвоем. Поэтому устраивайтесь как следует, думайте о будущем. Готовьте детскую. А то, что вам за эту квартиру придется платить немного больше, думаю, при ваших зарплатах несущественно.
— Разумеется.
После защиты диплома Ахим окончательно и бесповоротно решил оставить биологию. Потому что, когда он, может, излишне резко отказался делать диссертацию на тему, как он выразился, «о развесистой клюкве», его обвинили в оппортунизме. Его научный руководитель профессор Шульц-Дюрр из Лейпцига, с которым он вынужден был консультироваться, предостерегал его: «Вы, молодой человек, отказываясь от темы, мечтаете истратить свой несомненный талант на какие-то бредовые идеи заокеанского происхождения. Однако уж если хотите добиться своего, то не должны капитулировать, вступайте в научную дискуссию…» И так далее. Но у Ахима давно уже пропало желание спорить с ним. Что ему оставалось делать, если на него с самого начала навесили политические ярлыки, заклеймили чуть ли не как врага? Омерзительного вида девице с ученой степенью и с усеянным прыщами лицом, вероятно от воздержания, считавшей себя олицетворением партийной совести, явно не терпелось с ним расправиться. «Таких оппортунистов, как ты, надо беспощадно гнать из наших рядов. Научную карьеру ты сам себе испоганил», — заявляла она. И хотя его давно уже обещали оставить после защиты диплома в университете для продолжения научной работы, она требовала направить его лаборантом в семеноводческое хозяйство.
Очень скоро он получил ответ от тамошних руководителей. Ничего не подозревая, они написали, что готовы принять его с распростертыми объятиями. Ему не хотелось их разочаровывать, и он решил посоветоваться с Ульрикой. Кто знает, может, это и есть его путь. Да и богатый озоном воздух в Гарце наверняка очень полезен для здоровья. Но Ульрика заявила, что он говорит как человек, который собирается выйти на пенсию, а с таким она вряд ли сможет связать свою жизнь. И все же окончательное решение он принял только после двухнедельного путешествия. Вдвоем на велосипедах они исколесили чуть ли не полреспублики: сначала Тюрингию и Рудные Горы, оттуда отправились в Саксонскую Швейцарию, потом в Шпреевальд. Ночевали главным образом на турбазах, лишь в Веймаре и в Вейсене — в гостиницах, хотелось побыть вдвоем, а не с еще двенадцатью туристами в одной комнате. Только по возвращении он пошел к Мюнцу.
— Матти, я решил стать журналистом, помоги мне.
— Вот как? Почему?
Конечно, он предполагал, что друг попросит обосновать это решение, и все-таки дать точный ответ было трудно. Впрочем, Мюнц знает его уже десять лет и, наверное, сумеет понять.
— Сейчас я могу ответить только одно: я хочу стать журналистом, чтобы бороться против оппортунистов.
Мюнц смотрел на него испытующе, он сидел в своей излюбленной позе: слегка втянув голову в плечи, опершись локтями о столешницу и слегка раскачиваясь на стуле — и явно обдумывал ситуацию. Это было испытание для их дружбы, почти как тогда, когда Ахим признался ему, что Ульрика порвала его заявление о вступлении в партию. Мюнц поднялся со своего места, снял очки, отчего его лицо сразу стало по-детски беспомощным, и, протирая стекла, зашагал по кабинету.
— Первое и самое главное: ты должен как можно скорее забыть о своих обидах.
— Ну а второе?
— Не перебивай. А во-вторых, я хотел бы понять, что происходит в голове у молодого ученого, когда он говорит об оппортунизме.
И тогда Ахим рассказал Мюнцу обо всем, что несколько месяцев копилось в душе. Он считает, что в упреках, адресованных ему, нет ни капли правды, но и напраслиной можно сломить человека. Подлость и несправедливость могут парализовать любого.
— Продолжай. Выговорись спокойно, если чувствуешь, что тебе это необходимо. Кому-то ведь надо исповедаться, не в церковь же нам с тобой бежать. Но я знаю, что ты в душе поэт, а у меня сейчас на элегии нет времени, да и в партийной печати им не место.