Я цепляюсь за этот трехгрошевый шик. За свое мнимое отличие, самопровозглашенное щегольство — например, в морозные дни обматывать вокруг шеи как бы невзначай подобранный в тон к футболке шарф. «Пижонство», — говорят они. Нет, главное для меня, если угодно, — не склонять перед вами головы.
Несколькими годами раньше, еще в те времена, когда я был футбольным фанатом, каким можно быть только в тринадцать лет, горевал после каждого поражения, отчаивался, не найдя своего имени в списках команды, не знал, куда себя деть в промежутках между чемпионатами, случалось, что в разгар матча я внезапно уходил с поля, никого не предупредив, вызывая недоумение игроков, судьи и собравшихся в воскресное утро на стадионе редких энтузиастов — отцов, которые приехали с сыновьями, захватив по дороге мальчишку-сироту: он стоял у магазина своей матери с сумкой в руке и, волнуясь, как бы о нем не забыли, ожидал, что кто-нибудь заедет за ним, — конечно же, он забирался на заднее сиденье, этот вечно зависящий от планов своих покровителей пассажир, он привыкал никого ни о чем не просить, обходиться без посторонней помощи, все делать по собственному разумению, даже если потом влетит за своеволие. Но что это с ним, какая муха опять его укусила? Да просто потекло из носа, а я не желал сморкаться в майку, как это было у нас заведено, или, как мои менее застенчивые одногодки, зажав одну ноздрю, выпустить из другой длинную соплю, указывающую направление ветра прежде, чем разлететься мелкими брызгами, после чего размазывать остатки по лицу рукавом. Мне эта процедура никак не давалась, я был робок, а тут нужно было забыть о сдержанности, перестать замыкаться в собственной скорлупе и, наклонившись вперед и слегка развернувшись, дунуть что есть силы, не останавливаясь на полпути, иначе — можно было представить, чем грозило промедление, поэтому я считал, что проще сбегать за носовым платком.
Но где это видано — убегать посреди игры, что еще за блажь? Я выслушивал упреки после матча по дороге в раздевалку или в то, что нам ее заменяло, к примеру, старый автобус, остов которого, непонятно как, притащил сюда, к месту его упокоения, ка-кой-нибудь трактор, возгордившийся тем, что не только плуг таскает за собой, и который теперь стоит, чтобы добро не пропадало, совсем как превращенный в курятник фургон в дальнем углу сада. Наш был «ситроеном» старой модели, тупорылым, как бульдог, с верхом шоколадного цвета, — такие еще встречаются на юге департамента, — шины у него были спущены, стекла разбиты и заменены брезентом, тут же кем-то изрезанным, сиденья вспороты, а из дыр торчали пружины и конский волос, но главное все же сохранилось: большой бакелитовый руль, педали и рычаг переключения скоростей, за которые всегда шла борьба между мальчишками.
Да разве можно покидать поле из-за пустяка? В ту пору от всякого невинного замечания, даже такого, как это, у меня на глазах мгновенно выступали слезы, и, чтобы они не хлынули ручьями, я должен был спорить до хрипоты, защищаться до последнего проигранного слова и думать про себя: они пользуются тем, что со мной нет его, а будь он здесь, мой рано умерший отец, все было бы иначе, — и, исчерпав все доводы, я начинал придираться к тренеру нашей маленькой команды, сидевшему за школьной партой когда-то очень давно, да и недолго. «Во-первых, так не говорят», — язвил я, а он, по профессии путевой обходчик, преданный футболу до самозабвения, с трудом сдерживался, чтобы не влепить дерзкому обидчику оплеуху, и останавливала его, должно быть, еще не растаявшая тень моего великого отца, которая острым клинком вырастала между нами из-под земли.
Так вот, вы только подумайте — хотя, пожалуй, лучше об этом и не думать — барахтаться вот так в грязи! Впрочем, игроков это ничуть не смущало, они уходили с поля перепачканные глиной, как победители матча Пари-Рубе в дождливые годы (из-за которых и родилась легенда о северном аде), под грязью невозможно было разобрать цвет майки, и оставалось загадкой, как удается им не ошибиться дверью, входя в раздевалку, поделенную на две половины — для хозяев поля и для гостей. Заметим мимоходом, что самые грязные из них не торопились укрыться от непогоды и оставались обсудить стратегию и тактику игры, — а это, если учесть царившую на поле неразбериху, не могло не вызывать восхищения, — они комментировали ход матча, вникали во все его перипетии, тем временем давая собеседнику возможность разглядеть свои боевые раны под глиняным панцирем, таким плотным, что порой казалось, случись вдруг резкое потепление, маловероятное, правда, в этих широтах, и они превратятся в глиняные статуи.
Но в чем действительно не откажешь этим виртуозам маскировки, так это в боевитости. Болельщики, жаждущие нашего пота, крови и слез (хотя слез меньше, чем всего остального), не скупятся на похвалы их врожденному таланту наводить тень на белый день: той резвости, с которой они несутся за мячом, бросаются под ноги противнику, принимают удары и пропускают голы, никогда не признавая себя побежденными. Такое упорство тем более примечательно, что мы нередко проигрываем — это почти обязательное воскресное событие, — а наши конечные цели неясны. Мы не тешим себя надеждой прорваться в высшую лигу или завоевать какой-ни-будь кубок, но и угрозы вылететь в низшую подгруппу тоже нет, поскольку, принимая во внимание наши результаты, мы принадлежим к последней категории, ниже нас — уже никого. Только мать сыра земля. А наша единственная цель, несокрушимая наша надежда — остаться хотя бы там, где мы есть. Команда аутсайдеров, бездарность на бездарности, отбросы на свалке загубленных талантов, отбракованные по возрасту: в восемнадцать они уже не годятся в команду юниоров, в сорок пять — упорствуют, не желая признать, что их время прошло.