Попову повезло. Скатилась глыба хоть и неудачно, но по инерции отвалилась к обочине. Лежала она, собственно, за бровкой даже, никому не мешая. Но экскаватор вызвать следовало. Велик ли, мал ли кусок алмазоносной породы, место его в бункере обогатительной фабрики. Оттуда он пойдет в дробилки, грохоты и, обращенный в концентрат, поступит в рентгеновские или жировые аппараты, которые извлекут из него алмазы.
Сияла луна. Голубела у обочины глыба кимберлита, привалившись к земляной стенке съезда в карьер. Четко очерченная лунным светом, она не выглядела такой огромной, как в кузове. И тут на мягко поблескивающей грани, на самом острие ее, Сашку поразил необычайный блеск. Он вспыхнул на какое-то мгновение. Может быть, и не было ее совсем, той радужной искры, но уж так ослепительно выглядел просверк, так лучезарна его игра, что Сашка замер.
Ему так неодолимо захотелось еще раз увидеть это, что Попов сначала неуверенно сделал шаг к глыбе, потом быстро шагнул — раз, другой. Остановился вплотную к кимберлиту.
Но ничего не увидел.
Именно ничего. Острие грани, которое существовало только что, будто исчезло. Вместо него — пустота, чуть приметно, будто призрачными линиями, отграниченная и от кимберлита н от окружающего. Эта странная пустота представлялась темнее, чем все вокруг, словно была дырой куда-то, таинственной и страшной.
— Ерунда какая, — сказал Сашка вслух. — Ерунда…
От напряженного взгляда в одну точку у Сашки выступили слезы, и призрачный, едва очерченный кристалл величиною с ноготь мизинца расплылся, замутился, точно звезда. Сашка протянул руку, накрыл кристалл. Потом нажал схваченную грань. Рыхловатая алмазная порода подалась, отвалилась. Сморгнув слезы, Сашка поднес кулак к глазам и разжал руку.
На ладони лежали несколько темных кусочков породы и алмаз. Он действительно был величиной с ноготь мизинца, почти правильной формы, двенадцатиплоскостной, восемнадцатиугольный ромбододекаэдр. Под луной мягко отсвечивали три грани. Но в одной плоскости алмаз оставался так глубоко прозрачен, что представлялся пустотой, не заполненной ничем, пространством, в котором ощущалось, а вернее, лишь угадывалось нечто. Поэтому сама по себе глубина и чувствовалась, оставаясь невидимой, смутной для взора, наваждением.
Теперь, когда Сашка долго, не отрываясь глядел на алмаз, не одна — множество искрящихся звезд залучились, заиграли под его напряженным взглядом, переливаясь и вздрагивая, будто живые, настоящие небесные светила. Попов слегка шевельнул ладонью. Зародился новый рисунок созвездия. И открылись уже две глубинных плоскости вместо одной. Они были разъединены тончайшей, едва приметной гранью. Темень их глубины стала еще отрешенней и притягательней.
Справа, на земляной стенке откоса, появилось двигающееся пятно света. Из-за поворота показалась машина, которую Попов обогнал несколько минут назад.
Зажав алмаз в кулак, Сашка сунул руку в карман. Он сделал это непроизвольно, как бы испугавшись, что подъехавший водитель узрит тут же необычайную прелесть камня. Но Сашка и сам еще не успел ею налюбоваться.
Сбавив скорость, знакомый водитель высунулся из кабины:
— Подкузьмил тебе Сорока!
— А ну его… — недовольно, не поднимая глаз, ответил Попов. — Ведь говорил ему, что вывалится.
— Плюнь, уберут, — посоветовал водитель.
Тут Сашка, необъяснимо для себя, побежал к проезжавшей машине, с трудом из-за малого роста вскарабкался на подножку и принялся зачем-то горячо убеждать шофера Ламподуева, что остановился он потому, что не был уверен, будет мешать проезду свалившаяся глыба или нет.
Миновав поворот, Ламподуев тоже остановил машину, вышел и, участливо кивая, пошел убедиться, что глыба мешать не будет. Только подойдя к глыбе, свалившейся на бровку, Ламподуев пнул кимберлит, рассмеялся, а потом недовольно сказал:
— Чего мы, обалдели оба?
— Вот видишь… — зачем-то заискивающе пробормотал Сашка.
— Чего «видишь»? Вижу — не мешает. От поворота вижу — не мешает. Чего ты раскудахтался? Ну тебя, Лисий хвост! Нарочно остановил? Чтоб обогнать на выезде из карьера? Право, нарочно. Коту и тому ясно — не мешает твоя глыба проезду.
— Вот я и говорю…
— «Говорю, говорю»… Чего дурака валяешь? Видно же — не мешает. Чего меня останавливать?
— Я не останавливал. — Сашка обалдело посмотрел на Ламподуева. — Ты сам остановился.
— А кто на подножку вскакивал? Руками махал?
— Так я объяснял тебе, что глыба упала, но не мешает.
— Вот что: малохольный ты сегодня. Не договоримся мы с тобой. Пока. Чего останавливал?
Ламподуев пожал плечами и отправился к своей машине. Тогда Сашка звонко хлопнул себя по маслянистым до заскорузлости брюкам на бедрах и крикнул вдогонку:
— Обгоню!
Не оборачиваясь, Ламподуев махнул рукой.
А Сашка вскочил в кабину и, лихо объехав машину Ламподуева, покатил по дороге на фабрику. Ему было очень весело. Он мчался по шоссе вдоль растянувшегося спящего города. Мотор урчал утробно и довольно, словно кот, когда ему почесывают за ухом. И на душе у Сашки разлилось такое же умиротворение.
В минуты гонки по городу он вроде бы начисто забыл о колдовском прозрачном камушке, который притаился в уголке нагрудного кармана ковбойки. Лишь в один-единственный миг, когда Сашка притормозил у ворот обогатительной фабрики, он подумал, что глубина неба меж звезд наполнена до предела лучами так же, как и лишь угадываемая, пронизанная светом пустота камня.
Он остановил машину, выключил фары, вышел на подножку и стал смотреть вверх, не замечая тупой боли в затекшей шее.
Он долго бы смотрел в небо, коли не засигналил бы позади Ламподуев.
А когда Сашка въезжал в ворота, то в сторону подалась другая машина. Из кабины высунулся чуть не по пояс его закадычный друг Лазарев:
— Попов! На аварию напрашиваешься? Тут маскировки нет. Почему без света шугуешь?
— Слушай, Лазарев! Я тебе такое… расскажу, — осекся вдруг Сашка.
— Утречком!
Ламподуев продолжал сигналить.
— Поздно будет! Не увидишь!
Не услышал, наверное, Лазарев голоса Сашки.
Прекрасное настроение, владевшее Поповым последние четверть часа, возвышенное, даже вдохновенное настроение восторга от увиденного в камне, а потом в небе, в межзвездной глубине, пропало. Растаяло, вернее. Словно чудесная снежинка, невесомая и хрупкая, обратилась в каплю обыкновенной воды. Очень уж хотелось Попову похвастаться находкой перед другом. Да не собирается он таскать с собой алмаз. Ссыплет в бункер породу и отправится к дежурному инженеру фабрики. Про упавшую глыбу доложит и отдаст находку.
«Интересно, — подумал Сашка, — а в газету инженер сообщит? Очень уж ко времени подоспела бы заметка о том, что он нашел крупный алмаз. Как бы называлась заметка? «Благородный поступок». Нет, ерунда. При чем здесь благородство? Нашел он алмаз в глыбе, что из карьера. Сдал. Что особенного? Ничего. «Находка шофера Попова». Это уже лучше…»
Сашка представил себе, как он будет рассказывать Анке об алмазе. Вдруг он словно услышал голос Анки: «Ну и дурак же ты, по самые уши…»
Так это неожиданно было, что отработанные до автоматизма движения при переключении скоростей забылись. Вместо первой Попов включил третью, отжал сцепление, а мотор, охнув, точно от боли, заглох. Лазарев уже проехал мимо, потом рядом протащилась машина Ламподуева, который орал во всю глотку и грозил кулаком.
Только все равно было Сашке — он ощутил сосущую, как голод, тоску под ложечкой.
Ругнувшись на ни в чем не повинный мотор, Попов завел машину и машинально подвел «МАЗ» к бункеру, ссыпал кимберлит. Потом поехал снова в карьер привычной до каждой колдобины дорогой. Чего он рвался так сюда, в город? Куда лучше было вести вольную жизнь кочевников-бульдозеристов. Не работа, а глупое шастанье, словно в клетке, из угла в угол, из угла в угол — от фабрики до карьера, от карьера до фабрики…
«Тьфу, чертоплешина какая-то!» — раздосадовался Сашка.
Сам же Попов и Лазарева сманил.
«А чего он поддался? — обозлился на дружка Сашка. — Будто Трофиму в город, пусть в тесную, но в квартиру, не хотелось! Надо еще поразмышлять насчет того — кто, куда и кого сманил. Ведь это только представление такое у него, у Сашки, что он уговорил Лазарева. Все же, наверное, наоборот было…»