— Комсомольское, Пионер Георгиевич.
— Бывай. — Малинка тронул мотоцикл.
“От одного расследователя-доброхота я, кажется, избавился, — подумал старший лейтенант. — Нет ничего страшнее в нашем деле, чем эти доброхоты! После их вмешательства любое пустяковое происшествие может превратиться в лавину трепотни, управлять которой немыслимо. Десятки людей, передавая слухи, становятся предубежденными недоброжелателями человека, возможно, ни в чем не виноватого. Но эта “детская” игра в “испорченный телефон” может превратить его в пугало, а то и посмешище.
Действительно, что я сейчас знаю, кроме двух фактов: шофер Потапов довез Лазарева и Попова до половинки, и они сказали: мол, идут на охоту. Через два дня мне звонит обеспокоенный паромщик Назарыч и сообщает, что видел одного Попова, плывущего на плоту вниз по течению. На окрики Попов не ответил. Иными словами, вел себя странно. Паромщика-то Попов хорошо знает и мог бы объяснить, зачем ему понадобилось одному плыть в места безлюдные и дикие… И почему одному? Ведь шофер сказал паромщику, что друзья охотятся где-то выше переправы. Они даже хотели зайти к Haзарычу.
Да, паромщику было от чего забеспокоиться…”
Малинка резво и смело повел мотоцикл на спуске к переправе. Недаром же всего несколько лет назад Пионер Георгиевич не раз бывал призером мотокроссов автономной республики. Машина буквально вылетала из колдобин, резко и ловко приземлялась, увиливала от нового препятствия, чтоб снова, не сбавляя скорости, рвануться вниз.
У дверей корявой на вид избушки с лубяной крышей стоял Назарыч и с любопытством глядел на лихача, искренне радуясь каждой и неизменной его удаче на головоломном спуске. А когда мотоцикл круто, с заносом притормозил около него, то паромщик лишь руками всплеснул, признав в человеке, до неузнаваемости преображенном шлемом, самого участкового инспектора, старшего лейтенанта милиции Пионера Георгиевича Малинку.
— Ну и ну… — протянул Назарыч.
— А! — махнул рукой инспектор, явно считая свой спуск не самым квалифицированным. — Давно не тренировался.
Но в этих его словах все-таки слышалась гордость гонщика. Затем, выключив зажигание, Пионер Георгиевич спросил деловым тоном:
— Так в чем дело, Назарыч? Что произошло? Расскажи толком.
— Я все рассказал…
— Не-ет… Ты мне теперь вот покажи, как Попов плыл, где ты его увидел, и объясни, почему ты забеспокоился. Не торопясь. Припомни хорошенько.
Паромщик замялся. Он думал: не напорол ли горячки, и наговорил ли напраслины какой па хорошего человека? Шутка ли, сам участковый инспектор, старшин лейтенант, примчался на паром, будто его собаки за пятки кусали.
— Засомневался? — спросил инспектор.
— Засомневаешься…
— А ты выкладывай всё по порядку. Вместе и подумаем.
Инспектор старался быть как можно терпеливее. Он понимал: торопить нельзя, но и каждый час промедления мог грозить неизвестною пока бедою. Что паромщик, столь горячо говоривший по телефону, засомневался теперь и ему будто изменила память-вещь обычная для люден искренних и совестливые. Возможно, лишь после звонка участковому он до копна разобрался в том. что, собственно, сообщил инспектору. Ни много, ни мало, как о подозрении в убийстве, вольном ли, невольном. В тайге, в медвежьих умах, подобными вещами не шутят: не оставляют товарища одного, не мчатся как оглашенные куда глаза глядят, не сказав никому, куда да зачем.
— Давай покурим, Назарыч. Иль чайком побалуемся?
— Намотался… поди.
— Есть малость.
Они присели у избенки на колодину, служившую скамейкой.
Беломорина подрагивала в пальцах участкового, и лишь сейчас он ощутил всю меру усталости.
Назарыч, держа папиросу в кулаке, выдохнул вместе с дымом:
— Не в себе он был. Ошарашенный какой-то. Черт его ведает… Сдается, он и не слышал, что я кричал ему. Ей-ей, не слышал. Сидел на плоту, колени руками обхватил, подбородок в них ткнул и все куда-то вперед таращился. Вот и все.
— Это не по порядку… А насчет чаю как?
— Чай у меня завсегда. В халупу пойдем?
— Тащи кружки сюда. Лады.
Крепкая заварка пахла па воздухе пряно, перебивая нежный дух лиственниц и даже острый еловый аромат. Прихлебывая чай из большой эмалированной кружки, Назарыч принялся за рассказ, время от времени тыча заскорузлым пальцем в сторону речной быстрины с такой убедительностью, словно там именно сейчас скользил плот и на нем сидел отрешенный от всего окружавшего Сашка Попов, не видя размахивавшего руками паромщика, не слыша ни его зычного голоса, пи перекатывавшегося эха.