— Отставить такие разговоры, товарищ замполитрука! — строго прервал его Репенко, пронзительно взглянув в лицо Василию. — Сам… сам напишешь домой после боя. Ну, до свидания, друг! Держись как можно дольше. Бей их беспощадно! Мы поддержим с фланга…
Понимая, какое трудное, крайне опасное поручение он дает своему лучшему пулеметчику, начальник погранзаставы крепко пожал ему руку и пристально всмотрелся в круглое, совсем еще мальчишеское лицо, в котором было так много жизни, нерастраченной нежности и доброты. Только небольшие, серые, с легким прищуром глаза глядели по-взрослому прямо, строго и горели гневным огнем.
— Бывайте здоровы, товарищ лейтенант. Не подведу! — еще раз повторил заместитель политрука и, лихо повернувшись, позвал звонким голосом пулеметчиков своего расчета: — Маршевой! Буйниченко! Термос с водой, патронов побольше и айда за мной!
Лейтенант Репенко пригнулся к бойнице и стал наблюдать за пулеметчиками. Сначала по ходу сообщения, потом по пыльной, приникшей к земле сухой траве, они волокли станковый пулемет к нужному месту. Прячась в кустарнике, пробиваясь сквозь колючий бурьян, трое людей поднимались все выше и выше на зеленый прибужский холм. Река делала крутой изгиб, выгибаясь лукой, и здесь вдавался в эту излучину высокий обрывистый мыс. С этого холма, как бы грудью нависшего с двадцатиметровой высоты над Бугом, можно было увидеть уходившие к горизонту поля, бедные деревеньки, какой-то польский городок. Видны были уже колонны вражеской пехоты и танков, медленно ползущие вдали, грузовики, подводы и артиллерийские батареи, которые продолжали вести огонь по нашей стороне. Отсюда на многие сотни метров отлично просматривалась тихая, немного обмелевшая за лето не особенно широкая река.
Наконец Петров с товарищами добрались до самой высокой точки мыса. Здесь уже давно был вырыт довольно глубокий и удобный окоп, вокруг заросли бурьяном овражки и ямы, оставшиеся тут еще со времен первой мировой войны.
— Прибыли! — крикнул Петров, спрыгивая в окоп. — Здесь и будет наша первая огневая позиция. А ну-ка, друзья, отройте еще пару окопчиков вон там, в стороне.
— Есть, товарищ замполитрука, отрыть два окопа! — отозвался Буйниченко, помогая установить на бруствере пулемет.
С лопатками в руках бойцы расползлись в разные стороны, а Василий стал хозяйским глазом осматривать весь мыс. “Почему мы не построили здесь настоящих укреплений? — подумал он. — Такое выгодное место. В четырнадцатом году тут были траншеи. Вон их сколько кругом. Да, плохо мы готовились встретить врага на границе…”
Может быть, и не совсем так думал пограничник, лежа в окопчике на прибужском мысу. Но скорей всего, именно такие мысли должны были появиться в голове любого человека, который оказался бы здесь в первые полчаса нападения гитлеровских войск на нашу страну. Сердцу истинного патриота всегда бесконечно близки и до боли дороги и счастливые минуты в жизни Отечества, и горькие моменты в его судьбе.
И поразительней всего, что человек, гражданин, большую-то часть происходивших ошибок отнесет на свой счет, станет винить прежде всего себя, своих друзей, близких и прямо скажет самому себе: мы виноваты, мы недоглядели, мы не научились…
Осмотревшись, Василий устроил поудобней свой пулемет и взялся за рукоятки.
Розовым заревом пылала заря на востоке. На фоне ее ясно выделялись зловещие столбы дыма и кроваво-красные языки пламени: то горели соломенные крыши домов в Цуцневе. А в безоблачной синеве на разные голоса выли, свистели, шипели тяжелые снаряды.
В стороне, километрах в двух от мыса, стояли немецкие батареи. Из длинных орудийных стволов то и дело вылетали снопы пламени. Клочья бесцветного тумана, будто живые, плавали между кустами и приникали к самой воде, словно спасаясь от гибели.
И вот тут, совсем близко, Петров увидел фашистов. Танков и автомашин на этом участке не было, они пошли севернее. Сотни гитлеровских солдат в приплюснутых касках цепями выбегали справа из леса и тащили за собой вспухшие тела надувных резиновых лодок. Они уже пытались переправиться на левом фланге, но река там была шире, глубже, берег крут с обеих сторон да и станковый пулемет сержанта Скорлупкина серьезно мешал им. Теперь они сосредоточивались здесь, почти напротив мыса, где было наиболее удобно переправиться. Дорога спускалась прямо к воде, к обмелевшему от июньской жары броду.
— Бей по ним! Чего ждать? — нетерпеливо воскликнул подползший Маршевой.
— Зачем торопиться, успеем, — хладнокровно ответил замполитрука. — Пусть усядутся в лодки, тогда и начнем. И немцев побьем, и лодки продырявим.
Прижавшись грудью к еще прохладной земле, он продолжал исподлобья следить за врагом.
Маршевой с уважением смотрел на своего командира. “Ишь ты!.. Ничего не боится парень, — думал он. — Умеет выжидать. Сразу видать, что уже воевал. А мне чего-то боязно, аж озноб пробирает. Что мы можем сделать с такой силищей?”
Столпившиеся на берегу солдаты стали прыгать в лодки, которые грузно оседали под их тяжестью. И в этот момент задрожал в руках Василия пулемет. В общем гуле и грохоте почти не было слышно его мерного та-та-та-та. Подававшему ленту Маршевому было ясно, что пулеметчик стрелял с удивительной точностью. “Еще бы! — одобрительно посмотрел он на Петрова. — Наш заместитель политрука знает свое дело, не гляди, что молод. На всех учениях отличался. Первоклассный стрелок…”
Ошеломленные гитлеровцы валились в воду или с воплями выскакивали на отлогий берег и мчались в соседний лесок. Тупорылые лодки, пробитые пулями, медленно погружались на дно.
Вскоре из-за леса забили минометы, и над мысом засвистели первые мины. Фонтаны земли приближались к окопу пулеметчиков.
— Надо переходить на другое место! — крикнул Буйниченко. — А то накроют, гады!..
— Переходим, — согласился Петров.
Он со своим напарником перетащил “максим” в другой окоп, отрытый Маршевым.
— Хорошо угостили фашистов! — радовался тот. — Десятка два совсем не встанут, да столько же, поди, покалечено.
Боец повеселел. Сначала ему казалось, что невозможно остановить полчища врагов, переползающих через границу, но теперь, увидев работу Петрова, он понял, что даже с одним пулеметом можно долго продержаться и не отступить. Он энергично заработал лопаткой, удлиняя окоп. Потом обтер вспотевшее смуглое лицо рукой, приготовился немного отдохнуть и неожиданно услышал звук приближавшейся мины.
Странное состояние переживает человек в минуту смертельной опасности, когда он, например, падает откуда-нибудь или когда летит на него невидимая, остервенело воющая мина. Что успел вспомнить, о чем подумать за эти секунды пограничник Маршевой? Вероятно, очень многое и важное. А может, вспомнил только о том, что в горящей сейчас казарме превратились в пепел письма из дома, что в далеком селе Бубенцове стоит старая отцовская хата с подслеповатыми окнами, возле которой он хотел по возвращении из армии построить новый красивый дом…
Мина шлепнулась совсем рядом, разорвалась и с силой бросила вверх кучу земли. Взвизгнули осколки. От удара в бок тихо охнул и повалился на дно окопа Маршевой. С ругательством схватился за голень Буйниченко. Василий Петров остался невредим. Стряхнув со спины комки глины, он повернулся к товарищам. У Петра Буйниченко была задета мякоть ноги. Маршевой с серым перекосившимся лицом стонал от неглубокой рваной раны в боку. Кровавое пятно быстро росло на его гимнастерке.
“Вот и кровь, первая наша кровь пролилась… — с тоской подумал Василии, поддерживая Маршевого и поспешно разрывая перевязочный пакет. — Заплатят они за эту кровь, за бомбежку нашей земли. Заплатят…”
— А ты сильно ранен? — спросил он у Буйниченко.
— Царапина, нестрашно, — хмуро ответил тот, не обращая внимания на свою ногу и приподнимая гимнастерку у Маршевого. — Вот он-то дюжей пострадал. Дайте мне бинт… Вам надо быть у пулемета.
— Да, да! Опять шевелятся в кустах — надо быть настороже. Перебинтуйтесь и пробирайтесь на заставу. А, черт! Полезли…
Василий нажал на гашетку и прошил длинной очередью поднявшихся было фашистов.
— Нехорошо, товарищ замполитрука… — бормотал Буйниченко, перевязывая побелевшего от боли и потери крови товарища. — Как же вы один тут будете? Неладно это…