Выбрать главу

Петров, не оборачиваясь, сердито крикнул:

— Приказываю немедленно уходить! Вы теперь мне не подмога!..

— Как же не подмога? — продолжал ворчать Буйниченко. — А ежели ранят, аль “максим” забарахлит? Нет, как хотите, а вернусь. Вот отведу Маршевого и вернусь сюда…

— Ладно, ладно, возвращайся, Петр. Идите, други, идите. Только осторожненько, маскируйтесь лучше. Привет передайте на заставе. Скажите, что отсюда не уйду, буду держаться до конца…

И он снова дал очередь по врагу.

Долгим печальным взглядом посмотрел Петр Буйниченко на лежавшего за пулеметом Василия, такого ему сейчас близкого и родного, как никогда раньше. Тоскливо до боли ему стало. Взглянул на себя: штанина и ботинок — в крови, нога одеревенела. Он лег на землю, взвалил на спину тихо стонущего Маршевого и пополз вниз, в густой колючий кустарник.

Василий не раз оглядывался. Невдалеке в кустарнике иногда мелькала забинтованная спина Маршевого, но вскоре и ее не стало видно.

6

Пограничник остался один на высоком обрывистом берегу, под огромным шатром голубого неба, по которому проплывали черные клубы дыма. Совсем, совсем один. Лицом к лицу с врагом. Поднял Василий голову над глинистым бруствером, посмотрел по сторонам, увидел зеленый извилистый берег, темную реку, широкую панораму Забужья. На мгновение ему показалось, что он бесконечно одинок, что вообще один, совершенно один защищает границу своей страны. И, конечно, эта мысль и это чувство не могли обрадовать или воодушевить самого смелого человека, ибо нет ничего страшнее одиночества и тем более одиночества в борьбе…

Но среди гула удалявшейся канонады услышал он дробные пулеметные очереди с заставы, частую винтовочную стрельбу справа и слева. Вдали, возле Устилуга, шел горячий бой, сражалась Выгаданка, а совсем недалеко, на левом фланге, уверенно стучал пулемет бесстрашного сержанта Скорлупкина. Потом вдоль границы пролетел самолет, и Петров сразу признал в нем своего, звездокрылого. Тоска, поднявшаяся было со дна души, исчезла. Пограничник снова почувствовал силу и бодрость оттого, что не одинок он в этот страшный утренний час, что рядом дерутся с врагом его друзья с заставы, пограничники с соседних участков. И от ощущения близости других людей так тепло стало у него на душе, что захотелось крикнуть какие-то сердечные слова или просто запеть…

Скажут: не может этого быть, не станет человек петь в минуту страшной опасности, накануне, возможно, своей гибели! Неверно это. В самых трудных минутах боя есть секунды передышки, когда все чувства человека сосредоточиваются на самом дорогом и любимом, и тогда это нахлынувшее чувство любви хочется как-то излить.

И Василий запел. Тихо, возможно не слыша своего голоса от артиллерийского гула, не зная, что поет, но он запел. Ту песню, которую пел дома:

Всю-то я вселенную проехал, Нигде я милой не нашел… Я в Россию возвратился — Сердцу слышится привет…

И от этих милых слов: “Сердцу слышится привет” — внезапно ощутил он всем телом, гулко забившимся сердцем, что там, за спиной, лежит огромная, беспредельно любимая Россия, мирная страна… Маленькая черная молния прорезала его чистый лоб. Пролегла морщинка, помедлила и не ушла со лба, так и осталась, будто черный шрамик.

…Невидимые за лесом минометы и одна из батарей на далеком лугу направили огонь на мыс, стремясь уничтожить советского пулеметчика. Петров сжался в окопе. Мины пролетали над самой головой, и там, где они падали, вырастали уродливые деревья из дыма и камней. Словно кто-то злобно бросал в спину пулеметчика пригоршни песка и щебня. Он все теснее прижимался к земле. Странное чувство овладело им. Почудилось, что земля стонет и вздрагивает, как живое существо, что не он к ней, а она все плотнее прижимается к его груди, как бы ища заступничества и помощи… И опять, как тогда, в казарме, у выбитого окна, им неожиданно овладел страх. Стало так нестерпимо жутко, что больше невозможно было лежать в этой яме. Хотелось вскочить, закрыть голову руками и с криком убежать прочь от этого переворачивающего душу тошнотворного воя и шипения мин. Но родная земля не отпускала. Он не вскочил, не побежал куда глаза глядят, а с трудом разодрал сухие запекшиеся губы и схватил ртом клок прохладной горьковатой травы, упавшей в яму. Схватил и замер…

Огонь вдруг стих. Налет кончился.

“Что со мной? Что это было? — пришел в себя Василий. — Что было со мной? Никак, я испугался, струсил? Неужели?.. Какое мерзостное ощущение… Что это я?.. С панами воевал, кровь и смерть видел — не боялся, с немцами раз в Польше встретился — не склонил головы. Тоже тогда их пушки постреляли здорово. А тут н тебе, сробел! Как мама говорила: испужался ребеночек, испужался махонький. Ну да! Да-да-да!.. Я боялся, в мыслях уже драпал отсюда… Убегал! Убегал, но не убежал! Боялся, но не трусил, нет, не трусил. А как на самого деле? Боюсь я этого страшного огня? Конечно, боюсь. Боюсь смерти, неудачи, боюсь, что разобьет мой “максим”… Больше всего боюсь раненым, беспомощным попасть в руки к ним, к этим… Но мой разум и мой долг сильнее всякого страха, страха смерти, страха уничтожения. Сильней, черт возьми! От моей земли, которая только что прижималась ко мне, я никуда не уйду. Ни за что не уйду отсюда!.. Пусть так и знают эти!..”

Словно решив трудную задачу, словно выяснив для себя что-то важное и сложное, Василий хлопнул по земле ладонью, вытер губы и стал деловито отряхивать с гимнастерки пыль и песок. Потом он осторожно выглянул из окопа, проверил пулемет. На сопредельной стороне было пусто. Зеленела трава, на которой, точно коряги или обрубки дерева, валялись трупы фашистов.

Прижавшись к брустверу, через смотровую щель он увидел, как из леса к берегу снова потянулись немецкие солдаты. Сперва они шли медленно, с опаской, приседая за каждым кустом, потом, решив, вероятно, что пулемет пограничников разбит, осмелели и побежали во всю прыть к броду. Уверенно, без капли волнения Василий держался за рукоятки “максима” и терпеливо ждал. Лишь сузились немного от напряжения глаза. Вот первая группа фашистов достигла советского берега, вторая, подняв автоматы, брела по пояс в воде, а третья группа, самая многочисленная и болтливая, только входила в воду.

— Пора! — сам себе хрипло приказал Петров. — Ну, держитесь, гады! Держитесь теперь!..

Точно сорняки, подкошенные невидимой гигантской косой, повалились вышедшие на берег немцы. Затем наступил черед второй группы. Крича, падая, захлебываясь в побуревшей от крови воде, немцы в ужасе бросились назад, но мало кто из них добрался до своего берега. Из третьей группы спаслись самые быстрые, успевшие добежать до леса. Многих потерял враг в этом молниеносном бою с советским бойцом, который так мастерски владел оружием.

Немедленно Петров стал менять позицию, с трудом перекатывая тяжелый пулемет на противоположную сторону холма. Он нашел удобную воронку, устроил пулемет, замаскировав его ветками кустарника, а сам сжался в комок на рыхлой прохладной земле. И снова на мыс обрушился шквал минометного и пулеметного огня. Высокие фонтаны земли, тучи черной пыли, клубы дыма затмевали солнце и небо. От рева и постоянного грохота, казалось, твердел воздух. Пограничник лежал на дне воронки, но страх, угнетавший душу во время прошлого налета, теперь не трогал его. Он даже удивлялся, что мог тогда испытать подобное. Как старый многоопытный воин, невозмутимо пережидал он интенсивный огневой налет.

— Хорошо, очень хорошо, прямо-таки превосходно! — думал он вслух. — Если на каждого нашего вы будете тратить столько металла и пороха, то быстро вылетите в трубу.

Огонь ослабевал. Разрывы мин стали удаляться в сторону заставы. Сквозь пыль и редеющий в небе мрак засветилось небо и прорвались солнечные лучи. Пулеметчик выдвинул из-под кустика ствол пулемета, не переставая наблюдать за противоположным берегом.

Обозленные неудачами, гитлеровцы готовились переправиться через Буг сразу в трех местах. Это грозило прорывом.