Размышлял я так долго, что веселое и радостное настроение Абдуллы улетучилось. Он глядел на меня с тревожным ожиданием, понимая: в эти минуты решалась не только судьба его дяди, но и его тоже, если дядя стал басмачом.
— Надо пойти на свидание, — сказал я. — Тебе одному.
— Надо пойти, — согласился Абдулла.
— Только это не просто встреча с родственником, — предупредил я и объяснил, как вести беседу с Дердеш-мергеном. Потом Абдулла повторил мои советы и особо — просьбу к женщинам. Им следовало хорошо встретить гостя: приготовить мясо и всякое другое угощение.
— А что будет потом? — спросил Абдулла.
— Если Дердеш-мерген честный человек, скажешь ему обо мне. И тут моя жизнь будет зависеть от тебя, от твоей сообразительности.
— И кто вы есть, сказать дяде?
— И кто я есть, сказать. Хотя он, наверное, слышал обо мне.
— Хорошо, — тихо проговорил Абдулла.
— Я хочу увидеться с ним. Надо.
— Увидеться? — встрепенулся Абдулла.
— Непременно!
— Я передам — «непременно».
— Ты попросишь его увидеться со мной… Сам ты не боишься встречи с дядей?
— Я? Нет…
Мы расстались. И снова сомнения не давали мне покоя: правильно ли поступил я? Не подставил ли под удар Абдуллу? Басмачи на деле не очень-то ценили родственные связи, хотя и всячески рекламировали свою приверженность к исламу и считали себя правоверными мусульманами. Впрочем, когда люди слишком истово клянутся и божатся в приверженности какой-либо вере, то, по сути, поступают против нее и доходят до изуверства.
Едва я вернулся после разговора с Абдуллой в Гульчу, басмачи будто взбесились. Весь день наш отряд вел бой с одной из банд, и ночью мы не знали покоя. А утром узнали, что отряд Джаныбек-казы вчера наскочил на Гульчу. У многих бойцов в райцентре оставались семьи. И моя тоже была там. Мы прискакали в Гульчу уже после того, как подоспевший на выручку другой отряд изгнал басмачей, пожары погасили и похоронили убитых.
Я соскочил с коня у своего дома, вбежал внутрь. Пусто. Ни жены, ни дочери. Все, что можно было исковеркать и изрубить — изрубили и исковеркали.
Ярость и смертная тоска овладели мной: жену и малолетнюю дочь увели в плен!..
Я закрыл лицо руками, ноги подкосились…
…В гостиничном коридоре, где-то вдалеке, натужно гудел пылесос — чистили ковры. Басовито гукнул тепловоз на близких железнодорожных путях.
— Так вы их и не нашли? — нетерпеливо спросил я. Абдылда Исабаевич отпил маленький глоток чая.
— Отчаяние овладело мной. Вдруг вижу — сыплется на шесток из печной трубы сажа. Думаю, басмач недобитый спрятался.
— Вылезай! — закричал, маузер выхватил.
А на шесток женские ноги ступили, детские потом. Это жена с дочкой от бандитов спрятались. Почти сутки простояли они на коленях в печной трубе, пошевелиться боялись. Пособил я им выбраться, а жена и дочь слова вымолвить не могут, даже плакать у них сил нет: обомлели.
Обнимаю я их, бормочу ласковые слова, а в мозгу ощутимо, будто пульс под пальцами, бьется мысль: ведь люди, убитые в нашем селе, и те, что погибли вчера и позавчера и все эти годы, может быть, поражены из оружия, которое отремонтировал Дердеш-мерген! И хотел он этого или не хотел, он тоже виновен в гибели ни в чем не повинных дехкан! Лучше бы принять ему смерть в те минуты, когда его увозили, — пусть против воли, — а не беречь свою жизнь!
Нехорошо стало у меня на душе. Ой как нехорошо…
Но понял я, что идти с такими мыслями на встречу с Абдуллой и готовиться к свиданию с Дердеш-мергеном нельзя. И коли не поборю в себе такое настроение, то надо пойти к начальству и сказать, чтоб дело с кузнецом доводил до конца другой человек.
Моя жена готовила еду, а я сидел, держа дочь на коленях, прижав ее голову к своей груди, и думал, что поеду я к своему начальству в Ош и откажусь от дела с кузнецом. Представил я себе, как приду в управление, и как скажу обо всем, и что мне ответит начальник. «Ты коммунист?» — спросит он меня. «Да». — «А кем ты был? И кто тебя вывел в люди?» — «Большевики», — отвечу я. «А если бы тебя, бывшего мальчишку-раба, сироту и беспризорника, бросили на произвол судьбы?» — «Такого не могло уже быть. Люди из рода большевиков (как говорили тогда киргизы) не могли бросить человека на произвол судьбы». — «Вот, — скажет мне начальник, — ты думаешь поступить так, как не должны поступать люди из рода большевиков. Прав ли ты?» Мне нечего будет ему ответить. И еще он скажет: «Ты — коммунист, и дело, которое тебе поручено, лишит Джаныбека его силы и власти, лишит денег, оружия и продовольствия. Все награбленное Джаныбеком ты вернешь дехканам. Как ты можешь думать об отказе от дела, которое тебе поручила партия?» И снова ответить я бы не смог. Лишить Джаныбека денег и оружия — значило предотвратить тысячи убийств, спасти кров тысячам дехкан, дать им спокойную жизнь…