Находился ли когда-нибудь человек в таком положении, с пятью милями воды внизу и с этим смертоносным чудовищем наверху?
Раскачивание становилось все сильнее и сильнее. Из трубки раздался взволнованный оклик капитана, заметившего дергание каната. Маракот вскочил на ноги и в отчаянии вскинул кверху руки. Даже внутри нашей оболочки мы услышали дребезжание разорванных проводов, и мгновение спустя — падали в огромную бездну под нами.
Когда я оглядываюсь на это ужасное мгновение, я припоминаю дикий крик Маракота:
— Канат оторвался! Вы ничего не можете сделать! Мы все мертвецы! — кричал он, схватив телефонную трубку. И потом — прощайте, капитан, прощайте все!
Это были наши последние слова миру людей.
Мы не полетели быстро вниз, как можно было бы предположить. Несмотря на наш вес, наша полая оболочка давала нам возможность держаться в воде, и мы медленно и плавно опускались в бездну. Я слышал продолжительное царапание, когда мы скользили между клешнями ужасного существа, ставшего причиной нашей гибели. Потом плавным, круговращательным движением, мы стали опускаться вниз в бескрайные бездны. Прошло, может быть, целых пять минут, показавшихся часом, прежде чем мы достигли предела нашего телефонного провода и оборвали его, как нитку. Наша воздушная труба оторвалась почти в то же самое мгновение, и соленая вода брызнула в отверстия. Биль Сканлан быстро и ловко обвязал веревками каждую из гуттаперчевых труб и таким образом остановил вливавшуюся к нам воду, в то время, как доктор отвинтил крышку с нашего баллона с сгущенным воздухом, который вырвался с шипением. Огни потухли, когда проволока оборвалась, но даже во мраке доктор смог соединить сухие элементы Геллезена и они зажгли несколько лампочек в потолке.
— Они должны бы нам служить неделю, — сказал он с кривой усмешкой. У нас по крайней мере будет свет, чтобы умирать. — Потом он грустно покачал головой и на его изможденном лице появилась ласковая улыбка. — Для меня-то это не страшно. Я — старик и выполнил свою работу в мире. Единственное, о чем я сожалею, это, что я позволил вам, двум молодым людям, отправиться со мной. Я должен был бы рисковать один.
Я только пожал ему успокоительно руку, потому что действительно ничего не мог тут сказать. Биль Сканлан тоже молчал. Мы медленно опускались, отмечая наше движение темными тенями рыб, которые мелькали мимо наших окон. Казалось, что, вернее, они летят кверху, чем мы опускаемся вниз. Мы все еще раскачивались и, насколько я себе представлял, ничто не могло нас спасти от падения на бок. Мы даже могли перевернуться и вверх ногами. Но наша тяжесть была, к счастью, очень равномерно распределена и мы сохраняли вертикальное положение. Взглянув на измеритель глубин, я увидел, что мы уже достигли глубины мили.
— Это точь в точь как я и говорил, — заметил с некоторой снисходительностью Маракот. — Вы могли видеть в протоколах Океанографического Общества мои положения о соотношении давления и глубины. Я хотел бы иметь возможность послать в мир одно слово, хотя бы для того, чтобы изобличить Бюлова из Гиссена, который пытался оспаривать меня.
— Ну, нет! Если бы я мог послать в мир словечко, я бы не тратил его попустому на этого большеголового негодяя, — сказал механик. В Филадельфии есть малютка… на красивых глазах ее будут слезы, когда она услышит, что Биль Сканлан скончался. Ну, надо сказать, что это, как никак, довольно-таки странный способ умирать.
— Вам не нужно было отправляться с нами, — сказал я, кладя руку на его руку.
— Что бы я был за товарищ, если бы я вас оставил? — ответил он. — Нет, это мое дело, и я рад, что не изменил ему.
— Сколько жизни нам осталось? — спросил я доктора после паузы.
Он пожал плечами:
— Мы, как бы то ни было, успеем увидеть настоящее дно океана, — сказал он. — В трубах хватит воздуха на большую часть дня. Наше несчастье — отработанные продукты. Вот, что задушит нас. Если бы мы могли отделаться от нашей углекислоты…
— Я заранее могу сказать, что это невозможно.
— У нас есть один баллон с чистым кислородом. Я захватил его на случай несчастья. От времени до времени немножко этого кислорода поможет нам продержаться в живых. Вы можете видеть, что мы теперь на глубине больше, чем двух миль.
— Зачем нам пытаться сохранять свою жизнь? Чем скорее все будет кончено, тем лучше, — сказал я.
— Это правильно, — крикнул Сканлан. — Разом кончайте с этим.
— Пропустить самое удивительное глаза человека! — сказал Маракот. — зрелище, которое когда-либо видели. Это было бы изменой науке. Будем отмечать факты до конца, даже если они навсегда будут погребены с нашими телами. Сыграем игру до конца.
— Вот настоящий спортсмэн, наш доктор! — воскликнул Сканлан. — У него, сдается, кишки получше, чем у всей нашей компании. Ну, посмотрим представление до конца.
Мы все трое терпеливо сидели на диване, хватаясь за его края напряженными пальцами, в то время, как он раскачивался из стороны в сторону, и рыбы продолжали быстро проноситься кверху поперек иллюминаторов.
— Теперь три мили, — заметил Маракот. — Я дам кислороду, мистер Хедлей, потому что стало уже тяжело дышать. Скажу еще одно, — прибавил он со своим сухим, скрипящим смехом. — С этого времени наше местонахождение, конечно, будет называться Глубиной Маракота. Когда капитан Хови вернется с известием о нас, мои коллеги позаботятся, чтобы моя могила была бы и моим памятником. Даже Бюлов из Гессена… — Он продолжал бормотать про какие-то неизвестные нам научные обиды.
Мы снова сидели в молчании, следя за стрелкой, которая ползла к четвертой миле. В одном месте мы ударились о что-то плотное. Нас встряхнуло так сильно, что я боялся, что мы перевернемся на бок. Может быть, это была огромная рыба или же весьма вероятно, что мы налетели на какой-нибудь выступ скалы, через ребро которой мы были брошены вниз. Ребро это казалось нам прежде на такой необычайной глубине, а теперь, глядя на него из нашей ужасной бездны, мы могли принять его почти за поверхность океана. Но мы продолжали кружиться, как в водовороте, опускаясь все ниже и ниже через темно-зеленое водное пространство. На циферблате теперь было отмечено двадцать пять тысяч футов.
— Мы почти у конца нашего пути, — сказал Маракот. — В прошлом году мой Скоттовский измеритель показал мне двадцать шесть тысяч семьсот футов в самой глубокой точке. Мы узнаем нашу судьбу через несколько минут. Может случиться, что сотрясение разобьет нас. Может случиться…
И в эту минуту мы остановились.
Никогда младенец, которого мать опустила в пуховую кроватку, не лежал мягче, чем мы теперь на самом глубоком дне Атлантического океана. Мягкая, густая, эластичная тина, на которую мы сели, была настоящим буффером, который спас нас от всякого малейшего сотрясения. Мы едва пошевелились на нашем сидении и это было к лучшему, потому что мы сели на нечто вроде небольшого круглого пригорка, обросшего густым слоем вязкого, студенистого ила. Тихонько покачиваясь, мы находились в равновесии, при чем почти половина нашего основания выступала и ничем не поддерживалась. Была опасность, что мы перевернемся на бок, но, в конце концов, клетка наша прочно села и встала неподвижно. В это самое время профессор Маракот, глядя широко раскрытыми глазами через свой иллюминатор, удивленно вскрикнул, повернул выключатель и погасил свет.
К нашему глубочайшему удивлению, мы продолжали отлично видеть. Извне в иллюминаторы вливался тусклый, туманный свет, как холодное сияние зимнего утра. Мы смотрели на необычайною картину и без помощи наших собственных огней ясно видели на расстоянии нескольких сот ярдов по всем направлениям. Это было невозможно, непонятно, но тем не менее свидетельства наших чувств говорили нам, что это — действительность. Огромное дно океана светилось.