Глава IV
ПОСЛЕДУЮЩИЕ два дня были удивительными днями. Кое-кому из свидетелей происшедших событий было совершенно ясно, что случилось нечто из ряда вон выходящее, что с этого дня в сущности начиналась агония земли, обреченной на неизбежную гибель. И однако не решались говорить об этом вслух. Слишком уж диким и нелепым казалось такое предположение. Правда, в газете Эйке на утро четверга — на другой день после происшествия, появилась статья, в которой довольно осторожно разъяснялось значение событий. Но номер был немедленно арестован по распоряжению властей, не усмотревших во всей истории ничего, кроме очередной газетной утки, способной создать панику и вызвать нежелательные волнения. Те, до кого успели все же дойти экземпляры, ускользнувшие от полицейского ока, пожимали плечами и удивлялись, как можно порядочной газете так ронять свое достоинство в погоне за дешевыми сенсациями.
Оставались, правда, еще очевидцы события, и те жертвы и разрушения, которые причинил вырвавшийся на свободу огненный шар, пролетая по улицам Берлина. Но число убитых было не так уж велико, десятка полтора — два человек, возникшие в нескольких местах пожары были быстро ликвидированы, а затем шар, выйдя на восточную окраину города, исчез в полях по направлению к Фюрстенвальду.
В течение двух дней никаких известий о нем не поступало. Все это было вовсе непохоже на стихийное бедствие.
Словом никто не придавал событию серьезного значения.
Один Гинце метался, как затравленный зверь, к городским властям, к профессуре, в редакции газет, убеждал, настаивал, требовал, в сущности сам хорошенько не зная, чего. В конце концов его перестали слушать, пожимали плечами, улыбались, так что он чувствовал, что бьется в глухую стену. Двое — трое профессоров института, правда, разделяли его тревогу и далеко не были уверены, что дело уже ликвидировано. Но боязнь поставить на карту свою репутацию ученых в случае, если бы все оказалось пустяком, и попасть в смешное положение, заставляла их молчать.
Что касается Дерюгина, то он не показывался нигде, повидимому забыв и думать о случившемся, и лихорадочно работал над какими-то исследованиями в лаборатории института. Даже на похоронах Флиднера, собравших весь цвет ученого мира Берлина и толпы народа, он не присутствовал, поглощенный своей работой.
Зато Эстель играл в этот день заметную роль, и странно было видеть его солдатский мундир на фоне черных сюртуков, окружавших гроб покойного профессоров и сослуживцев. Здесь молодой Флиднер впервые после знаменательного дня встретил Гинце, растерянного, больного, почти невменяемого.
Эйтель долго не мог уяснить себе смысла фантастических рассказов молодого ученого.
— Так вы говорите, что там горит воздух? — растерянно спрашивал он, потирая рукою лоб, не вмещавший всей этой сумятицы странных мыслей.
— Не горит, — нервно отвечал Гинце, весь дергаясь, как на пружинах — не горит, а разрушается, понимаете ли, разрушается. Его атомы, разбитые, взорванные вашим покойным отцом в ничтожном объеме, своими осколками, несущимися с колоссальной быстротой, разбивают постепенно соседние атомы, освобождая заключенную в них энергию; те, рассыпавшись на сотни обломков, разрушают новые слои газа, и таким образом страшная гангрена охватывает постепенно все большие массы воздуха…
— И это грозит чем-нибудь серьезным? — недоуменно спрашивал Эйтель:
— Это грозит мировым пожаром!
— Но неужели нельзя как-нибудь остановить этот блуждающий шар? потушить это растущее пламя или… как вы его называете?
— В том то и ужас, что невозможно, совершенно невозможно, по крайней мере сейчас, при современном состоянии науки. Этот процесс однороден с явлениями радиоактивности, а на них мы не умеем влиять абсолютно ничем: они проистекают совершенно вне нашей воли…
Бедный мозг волонтера кавалерии путался безнадежно в этих диких перспективах.
Гинце оказался прав. В этот же день, в пятницу вечером, были получены первые известия с востока о появлении огромной шаровидной молнии, как описывали ее очевидцы, двигавшейся к польской границе. Она представляла огненный шар метра полтора в диаметре, плывший медленно по течению ветра, придерживаясь низменных мест. Ночью он сиял голубоватым ярким заревом, днем казался раскаленным пламенным облаком, с шипением и треском двигавшимся на небольшой высоте над землею. Несомненно природа странного феномена была электрическая: при его приближении совершенно прерывалась работа телеграфных и телефонных проводов; в местах слабой изоляции и на аппаратах дождем сыпались искры; стрелка компаса вертелась во все стороны, как во время сильных магнитных бурь.
Вообще о подробностях судить было еще трудно, однако из полученных сведений выяснилось, что угрожает поистине нечто еще невиданное. Следом движения шара была полоса растущего опустошения. Поля и луга лежали широкой выжженной лентой; там, где на пути его попадались леса, вспыхивали пожары и далеким заревом стояли на ночном небе. Несколько селений были сожжены до тла.
Молчать дольше и скрывать истину было невозможно. Уже воскресные утренние газеты были полны тревожными статьями и запросами ученым ассоциациям и отдельным специалистам, работавшим в области электрохимии и радиоактивности.
Несмотря на праздничный день, было назначено экстренное собрание профессоров института, на которое приглашены были наиболее видные работники научной мысли, бывшие в Это время в Берлине. Явился и Гинце, измученный, похудевший, постаревший за несколько дней на многие годы, и Дерюгин, приглашенный на собрание в качестве одного из ближайших сотрудников покойного Флиднepa, работавших над вопросами, от решения которых зависела сейчас, быть может, участь человечества. Такая мысль была дикой, нелепой, казалась сказкой, о которой немыслимо было говорить серьезно. И все таки с этого именно начал свое слово председатель, открывая собрание. Никогда еще стены, в которых царил величественный дух трезвых изысканий и холодного разума, не слыхали подобных речей. Фантастика, сказка, переплетенная с явью, математические формулы и апокалипсические пророчества, все перепуталось в странном хаосе. и что было ужаснее всего, — сразу же обнаружилась полная беспомощность собрания перед поставленной ему задачей. Человек был бессилен. Вызванный им дух разрушения обратился против него же и грозил полным уничтожением. Собранием начинала овладевать смутная тревога и жуткое чувство беспомощности: казалось, выхода не было видно.
Тогда попросил слова Дерюгин.
Он коротко резюмировал положение дела:
— Процесс разростается. Ждать, пока упорная работа мысли или счастливая случайность откроет способ его остановить, — немыслимо. Надо сделать сейчас хотя бы наименьшее возможное: преградить путь движению шара, взять его в плен.
В зале раздались возгласы удивления, почти негодования присутствовавших: они собрались здесь не для того, чтобы слушать пустую болтовню диллетантов.
Но Дерюгин, переждав, пока шум утихнет, попросил терпеливо выслушать его до конца. И уже через несколько минут настороженное внимание было ответом на его речь.
Идея его в главнейшем сводилась к следующему: на большой гусеничный трактор, движущийся со скоростью 40 километров в час, устанавливалась мощная динамо, питаемая двигателями в несколько тысяч лошадиных сил. Ток от нее поступал в якорь электромагнита, сообщая последнему колоссальную энергию. Четырех-пяти таких громадных магнитов, по мысли Дерюгина, было достаточно, чтобы заставить шар двигаться против не слишком сильного ветра.
Конечно, выполнение его проэкта потребует колоссального напряжения сил и огромных средств, и притом не только в Германии. Необходимо было организовать постройку электромагнитов в нескольких пунктах материка, так как нельзя предугадать, куда воздушные течения бросят в ближайшее время странного врага. И вместе с тем требовалось закончить работы в кратчайший срок, — в две, три недели, самое большое в месяц, — иначе могло оказаться уже поздно. Работа предстояла трудная, могла казаться даже невыполнимой, но на карте стояла судьба человечества. Надо было делать хотя бы то, что в данный момент оказывалось возможным.