— Читал, — ответил Даутов, удивленный необычным поворотом разговора. — Отрывок этот до сих пор наизусть помню — у меня хорошая память на книги.
— Ну? — заволновался Трофимов. — Тогда ответьте мне на такой вопрос. Как же Тарас обоих сыновей на войну увел? Хоть бы одного пожалел — мать-то кругом одна осталась. Бедненькая! Что с ней сделалось, когда ей про смерть мужа и детей сказали? Не перенесла, наверно…
Трофимов подобрал под себя ноги и уставился перед собой.
— Неужто из-за красивой бабы можно от своих уйти? — спросил он и недоуменно поднял плечи. — А что, может быть. Разве из-за красивых баб мало мужиков пропало?
Но тут же несогласно вскинул голову.
— Как же можно с саблей на своих бросаться, рубить их? Родную кровь лить? От нее даже сильно пьяные трезвеют. Ведь видел кровь, а не остановился, бил и бил своих… Как можно?
— Книжку всю прочли? — осторожно спросил Даутов.
— Всю, — кивнул Трофимов. — Опять читать начал. Мне не все ясно про Тараса. Я даже к Илье Павловичу подошел, спросил про книгу: есть, мол, там непонятные места. Раз начальник, то должен все знать. Илья Павлович расспросил меня, выслушал, а потом говорит: ты бы, Алеша, меньше пил, а то скоро со своей критикой до Льва Толстого доберешься.
Трофимов негромко посмеялся и вспомнил:
— Я так решил своим умом: Тарас не зря искал в траве трубку. Не шибко она была ему нужна. По мне, не хотел он жить. Думаете, легко своими руками убить младшего сына, своими глазами увидеть смерть старшего? Это как можно вытерпеть сердцем? Он и не вытерпел. Пролил сколько надо вражьей крови и успокоился отцовской душой.
— Ну?
— Решил старик уходить к сынам. Зачем жить одному на свете без родных, без близких?
— А старуха, жена его?
— Мне кажется, не сильно он ее уважал. Может, и не так я говорю. Там не написано. Хорошо, пусть уважал. Но и тогда ему страшно было б ехать к ней — надо отвечать за сынов, он увез их на погибель, оторвал от матери, спокойной жизни. Отвечать перед матерью за деток ее, конечно, страшно. Наверно, Тарас убоялся своей жены и не поехал к ней.
Утром Трофимов сидел возле стана и с нетерпением дожидался мастера.
— Немного перекурим перед работой? — попросил он и заглянул в глаза Даутову. — Сейчас ребята говорят мне: куда побежал, твой Шавали сам за тобой зайдет.
Он закашлялся.
— Ночью опять про Тараса думал, — сказал он. — Отец ведь он. Как пережил он смерть сыновей, с горя можно и умом тронуться… Вы как полагаете, верил он в бога?
Даутов подумал.
— Глубоко в душе, надо полагать, верил, — поколебавшись, ответил он.
— Тогда ему легко помирать было, — обрадовался Трофимов. — Он думал, что увидит п о т о м детей своих и жену и все им объяснит. Таким помирать хорошо. Вот нам, неверующим, хуже…
Он было встал, чтоб пойти к стану, но внезапная догадка заставила его кинуть рукавицы на землю.
— Тарас искал смерть свою! — Трофимов расширившимися глазами уставился на мастера. — Но опять же, почему он не захотел умирать в бою? Мог? Конешно, мог! Не захотел. Куда как спокойно — подставил лоб под пулю и беги на тот свет, к сынам. Нет, Тарас не такой человек. Он захотел смерти, достойной его. Ему было мало пролить вражью кровь, он еще и унизить их захотел. Не зря говорят: на миру и смерть красна. Помните, как измывались, жгли его ляхи, а он смеялся им в лицо и все кричал сотоварищам своим:«Поберегитесь, ребята!» До последнего вздоха про лодки им подсказывал…
Лицо Трофимова неожиданно покраснело, и он большим согнутым пальцем осторожно промокнул уголки глаз, встал и ушел к стану.
В обед Даутов повел слесаря в столовую, и они, покушав, около часа отдыхали под навесом.
— Вы уж меня извините, — Трофимов, улыбнувшись, легонько коснулся рукава мастера. — У вас, башкир, не было в старину таких вот людей, как Тарас Бульба?
— Были, — ответил Даутов. — Я думаю, что были. Но у нас не было своего Гоголя.
— Выходит, некому было записать в книгу? — посочувствовал Трофимов.
— Некому, — помолчав, ответил Даутов. — Но народ, как мог, передавал вести о хороших людях от старых к молодым. Песни и были о них дошли до нас.
К концу лета они нагнули кривых вставок на всю трассу. Трофимов отсылал деньги семье, ходил понурый, неразговорчивый, но трезвый. К Даутову он больше не приставал с расспросами.