В этом и проявился политический гений Мирабо; как и все гении, даже политические, он плох тем, что опережает события. Он прозорливо сумел разглядеть всё неизбежное, не уточняя подробностей. Совершенно верно, что полная анархия была необходима, чтобы возбудить стремление к порядку; вот только эта анархия произошла не от распада Учредительного собрания; она развилась в Законодательном собрании и Конвенте, достигнув высшей точки в олигархии Директории. Тогда желание иметь над собой власть возобладало, и Франция, очнувшись от грез о свободе, воззвала к безграничной власти. Но речь шла уже не о короле; чтобы французы склонились под саблей Бонапарта, потребовалось срубить головы Людовику XVI и Марии-Антуанетте и обезглавить аристократию на эшафотах. Мирабо и это предвидел с самого начала, но как будто перестал в это верить в момент составления Плана; он один мог привести его в исполнение и знал это лучше других; его смерть разрешит все сомнения.
План вовсе не вызвал у «королевского быдла» ожидаемого автором безграничного энтузиазма; только малую толику задуманного попытались осуществить.
Ламарк зачитал записку королеве, а потом передал ей в руки; последние страницы поразили Марию-Антуанетту. К несчастью, Людовик отнесся к делу совершенно иначе. Оторвавшись от «Истории Карла I» Дэвида Юма — своей настольной книги, — он заявил, что «нашел сильно преувеличенной картину опасностей, набросанную Мирабо».
«Он не отдавал себе отчета в положении дел, — печально добавляет Ламарк, — его смирение или, возможно, владевшая им апатия была настолько велика, что даже такое чтение не побудило его принять твердое решение».
Зато человек, инициировавший написание Плана, остался доволен. «Ваша записка превосходна, — тотчас написал Монморен, — и я во всем и полностью с Вами согласен».
Ламарк, хоть и преданный Мирабо, был не столь убежден; он находил План очень сложным и считал, что его осуществление в руках единственно Мирабо; без него всё это — не более чем игра ума.
Впрочем, такое мнение сложилось у Ламарка лишь постфактум, под старость. Напротив, мнение Мерси-Аржанто, которому План передали в Брюсселе, сразу было благоприятным: «План показался мне совершенным в теории, но трудноосуществимым на практике, потому что для этого требуются сотрудники под стать тому, кто определит им задачу».
Свое мнение позволили высказать и Малуэ; примерно через полтора месяца после составления Плана Мирабо передал коллеге записку, в которой говорилось: «Я уже давно разделяю Ваше мнение, и больше, чем Вы думаете; я хочу, наконец, Вам это доказать». И назначил встречу у Монморена. Малуэ пришел; министр достал из шкатулки План; там же лежала расписка короля, сулящая Мирабо 2 миллиона ливров, если тот сдержит свои обещания.
Без труда убежденный, Малуэ был неприятно поражен этим доказательством продажности, которое Монморен, возможно, слишком охотно предъявил.
— Если бы обращение Мирабо произошло только ради денег, я бы не счел возможным поддерживать его популярность, — обронил честный депутат Риома.
— Он не просил того, что мы ему дали, — ответил Малуэ Монморен. — В предполагаемой вами сделке нет ничего подлого и неприглядного.
Услышав такое заявление, Малуэ согласился изучить План в целом. В своих мемуарах он оценил его так: последняя важная попытка воспрепятствовать полному падению монархии.
Изучив План, Малуэ согласился переговорить с Мирабо; тот был изнурен болезнью, лежал с красными глазами и распухшей шеей, вид его был ужасен.
— Если вы видите недостатки в том, что я предлагаю, сделайте лучше, но только поскорее, ибо мы долго не протянем, — сказал ему Мирабо. — Пусть меня подозревают, пусть обвиняют в том, что я продался двору — что за дело! Никто не поверит, что я продал ему свободу моей страны, что я приготовил ей оковы. Вы видели меня среди народа, борющегося против тирании, с ней я и борюсь до сих пор; но законная власть, конституционная монархия, покровительственная власть монарха — я всегда оставлял за собой право и обязанность их защищать.