Этой тирадой, которую Собрание распорядилось напечатать, Мирабо отвечал на тайные опасения. Подлинную суть его двухнедельного председательства следует, наверное, искать не в зале заседаний Национального собрания, а в теневых интригах; однако рассуждать о ней можно лишь с оговорками, без решительных утверждений, постоянно помня о том, что мы только бродим вокруг истины, которая, возможно, никогда не откроется полностью.
Чтобы понять таинственные события первой половины февраля 1791 года, нужно вернуться на несколько недель назад, к выступлению Мирабо в конце ноября 1790 года по поводу поправки Вуаделя; его поведение сделало неизбежной гражданскую присягу для священников и заставило короля тянуть время, отсрочивая решение, которое возмущало его как христианина.
— Я бы предпочел быть королем Меца, чем оставаться королем Франции в подобной ситуации. Но это скоро кончится, — сообщил Людовик XVI графу Ферзену.
Шведский красавец-авантюрист знал это лучше других и даже сам породил такое мнение: разве не заказал он дорожную карету, предназначенную для возможного тайного отъезда короля и его семьи?
Этот план вплетался в невероятно запутанную сеть интриг, в центре которой стоял Бретейль, бывший министр королевского дома и глава трехдневного правительства, подавшего в отставку после взятия Бастилии.
Интендант цивильного листа, масон Лапорт, преданный Людовику XVI, был посвящен в План Мирабо; он сказал королю:
— Осмелюсь заметить Вашему Величеству, что, какое бы решение вы ни сочли нужным принять по поводу записки господина де Мирабо, лучше не говорить о ней тем, кто готовит другой план — о выезде из Парижа.
Лапорт, Бретейль и Ферзен, возможные авторы этого «другого плана», подумывали о том, чтобы поручить его исполнение маркизу де Булье, которого и Мирабо, со своей стороны, тоже отличил.
Ведь именно Мирабо самым первым подумал о бегстве короля, чтобы тому было легче вернуть себе власть; в октябре 1789 года он хотел отвезти его в Руан, а летом 1790-го — попросту в Фонтенбло.
Другая же фракция обратила свой взор к восточной границе и не исключала поддержки со стороны австрийцев, если французских войск окажется недостаточно.
Похоже, король с королевой, к которым тянулись все нити, надеялись, что в великом Плане Мирабо будут оговорены условия побега, о котором шла речь раньше; однако в Плане ничего не говорилось по поводу этого пункта, вдруг вышедшего на первый план из-за угрозы применения гражданской Конституции. Этим можно объяснить колебания в применении Плана в январе 1791 года.
Есть также все основания поставить в один ряд фразу, оброненную Марией-Антуанеттой Мерси-Аржанто 1 или 2 февраля, — «Я думаю, что Мирабо может быть полезен, однако нимало не доверяю ему ни в чем», — и письмо Ламарка в последних числах января, в котором он также говорит Мерси: «Теперь перейду к этапу, на котором находится План. Ни один путешественник еще не уехал. Цех печатных трудов не учрежден. От содействия других министров почти отказались, поскольку отвратительный выбор, навязанный г-ном Лафайетом, делает это содействие невозможным или опасным. Ни о каком плановом наступлении на Национальное собрание еще не решено. Однако полицейский цех начинает действовать. Кое-какие махинации уже выстраиваются; несколько писак наняты на службу».
Не углубляясь в толкование этих текстов, можно предположить, что двор отодвинул План Мирабо на второе место, уделяя больше внимания тайно разрабатываемому плану бегства в Монмеди по дороге в Варенн. Этот план, который — увы! — однажды будет приведен в исполнение и погубит монархию, был лишь неловким искажением идей Мирабо; его готовили без ведома Монморена (это осознали лишь в момент бегства короля), однако кое-кто подозревал о его существовании.
Любопытно и, в общем, лишено объяснения, что Ламарк настаивал, чтобы Мирабо дополнил свой великий План способом вывезти короля из Парижа.
Напуганный нарастающим бурлением, Мирабо тогда в свою очередь написал, что «революционный дух слишком окреп, чтобы спасение королевской семьи можно было отдать на волю простому помощнику».