«Недостойно вас, отец, выступать моим противником на суде, ибо опуститься до уровня вашего дитяти значит подорвать отцовское достоинство; но мне вовсе не предосудительно сделать вас судьей в вашем собственном деле и предложить на рассмотрение вашего суда мои претензии к вам». После этого исполненного изящества вступления Мирабо сознается в ошибках молодости, осуждая их во фразе, которая предвещает крушение всей его будущности: «Мои ранние, весьма расточительные годы уже в некотором роде обездолили последующие и растратили часть моих сил».
Он резюмирует и разбивает выдвинутые против него обвинения, просит, чтобы отец судил по справедливости сына, которого всегда недооценивал. «Умерев для наслаждений, я живу только болью. Какое ужасное уродство существования! Я больше не могу так жить, отец, не могу… Если вы вернете мне свободу, убедитесь, что тюрьма меня образумила, ибо время, чья рука на моем челе не столь легка, как для других смертных, заставило меня очнуться от грез».
Друг людей как отец остался холоден к этой мольбе, а как литератор, он, возможно, позавидовал писательскому таланту сына. Уязвленный молчанием отца, узник обратился к нему с последним заклинанием: «Как бы то ни было, клянусь Богом, в которого вы веруете, клянусь честью, которая есть бог для всех, кто не признают другого, что конец года не застанет меня в живых в Венсенском замке».
Поскольку Мирабо-старший снова не ответил сыну, именно к этому периоду можно отнести попытку самоубийства, о которой Габриэль рассказал Софи. Однако если не считать нескольких моментов депрессии, Мирабо не отчаивался. Будучи не в силах смягчить сердце отца, он обратился к Людовику XVI: «Сир, я француз, я молод и несчастен, все эти титулы могут заинтересовать Ваше Величество… Сир, я взываю не только к доброте Вашего отеческого сердца, я представляю на суд Вашей справедливости беззаконие, о котором Ваше Величество не знает. Конечно, в юности я вел себя предосудительно, но если бы нужно было быть безупречным, чтобы сохранить свободу, то все Ваши подданные попали бы в тюрьму. Я лишь молю Вас, сир, передать мое дело на рассмотрение моим естественным судьям. Представители власти и органы правосудия имеют на это время; это их обязанность и долг. Я человек, гражданин и отец. В этих качествах я прошу о покровительстве моего короля и о праве собственности на самого себя, гарантом и защитником которого он выступает, и которого я могу лишиться только по законному суду».
В этих строчках уже чувствуется красноречивый заступник угнетенных, человек, который однажды всполошит парламент. Возможно, Людовик XVI не ознакомился с этим трогательным воззванием; он увидит Мирабо лишь двенадцать лет спустя, в то время, когда весь народ заговорит устами бывшего узника Венсенского замка…
На молчание отца и короля Мирабо ответит как мыслитель очерком о несправедливости. В одиночестве своего узилища он шлифовал лучший свой труд, написанный в замке, — «О тайных приказах и королевских тюрьмах». Это сочинение, которое выйдет без указания имени автора в 1782 году, всколыхнет общественное мнение и станет причиной Французской революции.
Редко «королевская воля» бичевалась столь энергично, а процесс над Ришелье и Людовиком XIV, которых Мирабо считал могильщиками монархии, велся с таким знанием дела. В этой книге потрясает пророческая уверенность, с какой автор с опережением на десять лет возвещает принципы, которыми станет гордиться Учредительное собрание; это настоящий государственный деятель, уверенный в своей доктрине и ясный сам себе, пишет твердой рукой в полумраке своей темницы. К XIX веку произведение устарело, поскольку иллюзии свободы сделали невозможным мысль о заключении в тюрьму по произволу. В XX веке, в эпоху регресса нравственной цивилизации и попрания человеческого достоинства, «Опыт о тайных приказах» вновь приобрел актуальность. И с новой силой зазвучало: «В государстве, где граждане не участвуют в законодательной власти путем делегирования представителей, свободно избираемых большей частью народа, мудро ограниченных в полномочиях их наказом, в частности, в отношении природы налогов и их взимания, и контролируемых своими избирателями, нет и не может быть общественных свобод».
Эти до сих пор актуальные слова позволяют простить Мирабо все досадно посредственные сочинения, явившиеся на свет во время его заточения. Не стоит распространяться о романе «Мое обращение к Богу» и еще менее — об «Эротической библии». Эти непристойности ничего не добавят к славе их автора, они лишь показывают, как сильно чувственность, обузданная заключением, влекла его к скабрезным мыслям.