Ту явно уже обучали.
На одном из пуфов, чуть сгорбившись, устроился невысокий плечистый дядя в буро-красном сукне, испивая из чашки нечто бледное и жидкое. Подруга сидела на софе напротив, с довольно непринуждённым видом крутя в руке серебряный бокал. При виде Галины оба привстали.
— Вот ведь задница божия. Скажи на милость, где тебя до сих пор носило? — с облегчением ругнулась Орри.
— В придорожном шалмане надиралась. Совратила, кстати, одного писаного красавца. Чувствуешь, чем пахну?
Собеседники переглянулись. Подруга спросила тоном ниже:
— Это ты у деда Мошуа набиралась уму-разуму. И правда это — насчёт красивого мужчины?
— Да вестник какой-то. Ерунда. Мейстер, если вы посоветовали важное, будьте так добры повторить. Я, как вы понимаете, игниа Гали. С кем имею честь?
Галина упала рядом с Орри на софу, сколько можно выпрямилась.
— Мэс Трискель ал-Вестфи. Можно Трис, я не чинюсь. Говорил им всем — просите господина из самого Вольного Дома, я ж только Акселев потомок по боковой линии. Нет, недосуг им было ждать и толковать.
— Не беда, — сказала Орри. — Не порода нужна — умение. Ждать всегда муторно. Так ты мне насчет уборов начал.
— Верно. Я, игнья, только что советовал твоей госпоже обстричь косу загодя, — у неё, как знаешь, волос до лопаток растёт, как грива жеребчика, пришлось бы возиться подбривать. Да и чепчик — оно не самое ладное. Завязки ослабнут. Приняла совет без большой охоты.
— Сделаю, — кивнула Галина. — Еще что?
— Платье, — сказал Трис деловито. Вот такое, как на тебе, не надо. И как у жён иллами, не стоит. Из-за их долгих покрывал наугад иной раз действуешь. Возьми лучше длинное, с нижней юбкой и вырезом. Вставку батистовую, если голизны смущаешься. Это… фишу. И без особой пышности складок — расстелишь по полу, так подойти поближе затруднюсь. Башмачки на совсем низком каблуке — чтоб не споткнуться. Мантелью на короткий волос — только ни заколок, ни гребня. Чтобы мигом снять.
— Я помогу, — кивнула Орихалхо. — Не утруждайся мелочами.
— Самое главное, госпожа, — не бойся раньше самого страха. Давайся в руки, коль придётся, мягко. Голову держи горделиво и не озирайся по сторонам. Тогда и не заметишь ничего. Меня обязали не доставлять ни душевной, ни телесной скорби, так что поспособствуй, как сможешь.
— Глаза мне завяжете? — спросила Галина.
— Если сама попросишь. Это чтобы не оглянуться на блик. Ну, так впору и уши затыкать, он свистит, знаешь ли.
— Если похоже на боевой — знает, — ответила за Галину подруга. — Можно ей на колени не становиться? Ради чести.
— Можно, только пускай заранее дело обговорит. Высокий удар исполнить сложнее того, что низом идёт.
— Стану, — проговорила Галина. — Как мой отец. Не твой клинок его казнил?
— Что ты. Не мой никак. Это где имение, а где вода. Я ведь всю жизнь рядом с Холмами обитаю, а там ведь Готия, верно? Имени того мейстера не скажу, мало ли что, только ради него прямая Акселева кровь была призвана. Королевского отчима. О чём и толкую.
— Много народу набежит смотреть? — спросила Орри.
— Да кто захочет. Насильно не загоняют, а вот проститься — это да, захотят. И подивиться на редкое зрелище.
— Вот это противно, — Галина поморщилась. — Делать из смерти площадную картинку.
— То, что ущербно от рождения, не может быть испорчено ещё больше, — философски проговорил Трис. — А кто из людей стремится получить наглядный урок — его получит.
Он допил, наконец, свою чашку и произнёс:
— Напиток душевный. Ты, мэс Орихалхо, таких сердечных корешков своей милой завари на самом восходе солнца. А крепче ей ничего не надо. И прощайте покуда.
— Постой, — Галина собралась с духом. — Самое главное. Покажешь мне свой меч? Не испугаюсь, слово даю. Наоборот, всё делаю, чтобы меньше бояться.
— Ну, раз не досужий интерес…
Палач подошёл к двери, сказал несколько слов.
— Вытерпишь моё присутствие ещё несколько времени, госпожа моя? Это с особенным словом доставать нужно.
— Тогда ещё по чашке? — сказала Орри. — Свежего заварю. На всех троих.
«А ведь то старинный обряд, — догадалась Галина. — Дух уходящего накорми, плоть успокой».
Через какое-никакое время исполнителю приговора подали нечто длинное, аккуратно замотанное в плащ.
— Не принято его в ножнах хранить, — сказал Трис, принимая и разворачивая. — Но ведь тоже честь имеет. А так проще простого и то, и другое, боевым не чета.
Это было подобие сабли, широкой, с плавным изгибом и рукоятью на две мужских ладони, с замшевой лентой поверх металла.
— Самое верное, — похвалился палач. — И режет, и рубит. Вы должны обе знать по опыту.
Повинуясь непонятному притяжению. Галина дохнула на зеркальную поверхность. Странная вещь отразилась в облачке — будто золотисто-жёлтый полукруг на фоне голубизны. И тотчас пропало.
«Потайное клеймо, что ли. Говорят, были такие на клинках правосудия».
Поблагодарила. Проводила. Сказала Орри — пусть в последний раз малышку покажет. Завтра не надо, к завтрашнему утру лучше забыть, что у тебя есть дитя.
— Слушай, ты бы мне и косы состригла, — попросила подругу. — Не хочется чужих рук, оттого и в рутенские цирюльни терпеть не могла наведываться. И вон ей, малышке, будет на память. Цепочки плетут, сумочки, в медальоны вкладывают, ну и вообще.
— Я в модах не знаток.
— Да ладно, — протянула Галина. — Не ожидалось бы многолюдья, сама бы себя обкорнала. Тупыми рукодельными ножницами.
Однако У Орихалхо нашлось кое-что получше. Причёска вышла даже в чём-то модной. Пилотной..
Потом удалились все — и люди, и орудия.
Позднее Галина даже не могла объяснить себе, было всё это наяву или пригрезилось на фоне «сердечного чая».
Часа через два, уже в её собственную камеру (как она туда попала и кто её переодел из дорожного?), явился Барбе. Совсем незнакомый: взвинченный и весь на нервах, но почти довольный. Владел собой он безупречно, только вот для неё он с неких пор стал открытой книгой.
— Я уезжаю ненадолго, — сказал ей. — Так необходимо. Прости, что не успею тебя проводить: разве что позже.
— Не на помост, так до могилы. Тронута.
— Гали, я ничего не делаю из прихоти, поверь. Но вот тебе возмещение. Я бы хотел исполнить последнее желание приговорённой.
— Сейчас? Ну разумеется, когда ж ещё.
— Оно у тебя есть? Такое, чтобы сердце на нём успокоилось. Говори.
— Начистоту? Со всей искренностью?
— Со мной иначе не пройдёт.
— Тогда…
Галина покачала головой, оценивающе провела взглядом по фигуре езуита, как всегда безупречно элегантной:
— Тогда не кори меня за то, что сошла с ума.
— Не буду.
— Пусть тебя высекут перед моими глазами — как тогда в темнице Братства Езу.
Клирик усмехнулся с лёгкой горечью:
— Оттого, что я так же точно тебя подставил? Нет, куда хуже? И ещё Рауди убрал с глаз долой.
— Сама не знаю зачем. Но чтобы это не помешало тебе уехать, как только понадобится, — добавила она торопливо. — И не причинило такой уж зверской боли. Ну, вроде как на здешних играх в запрет-наказание, тебе говорили? Вот. А то я, чего доброго, вмиг тебя пожалею. Да, и чтобы огласки по возможности не было.
— Умно рассуждаешь. Отчего тебе тогда самой не распорядиться? Только ты и я — больше никого.
— Боюсь искалечить по неопытности. Неужели нет таких людей, что выполнят и промолчат?
— Найдём, если позволишь. И коли ты взаправду, а не ради куража…
Голова девушки слегка затуманилась, как полсуток назад — от сладкого вина. Едва проговорила:
— Не куражилась я вовсе. Напраслины не возводи. Выразилась ото всей души.
— Ну что — мне за кнутом идти? Или постой, там было чёткое слово. Сечь — это розгой, словно школяра. Кусты под твоими окнами накажешь проредить?
Оттого что Барбе так шутил, ей сделалось легче. Даже о будущей казни забыла с таких препирательств. Подумаешь, великое дело — смерть!